Неожиданно я понял, что лежу и не могу встать. Все родные прошли мимо, и никто не подал мне руки, никто не предложил глотка воды. Тревожная мысль вкрадчиво заползла в мою душу: «Вряд ли все родственники так жестоки. Вряд и они устали настолько, что могли меня не заметить, - нет. Просто так пожелал Бог». Я отогнал эту мысль и попытался встать, но сил хватило лишь приподняться на локтях. Я не верил. Я не мог понять, как это я, бежавший впереди, предлагавший помощь идущим сзади, лежу здесь совершенно один и совсем без сил?! Я посмотрел вниз, туда, где остался спасительный дом, и не увидел его. Оранжево-желтое марево, пропитанное раскаленным солнечным жаром, дрожало, струилось, дышало огнем, словно настоящая лава вулкана. Я посмотрел вверх: вблизи только бок горы – тот самый подъем, крутой, бесконечный, беспощадный… «Бесконечный и беспощадный, - вздохнул я, - потому, что надеялся увидеть наконец то место, о котором говорил дедушка, - небо и облака – место молитвы. Но там, даже в самом верху, я не увидел ни неба, ни облаков – только солнце и раскаленное в нем марево цвета огня, цвета мучительной смерти…». Тревожная мысль о том, что этого хочет Бог вернулась. Я не стал прогонять ее… Я вспомнил о маме… Наверное, я бы заплакал… Это было не стыдно. На меня не смотрел никто, но слез не было. Была только тоска. Тоска смертная. Я понял, что умираю так же внезапно, неожиданно и ясно, как недавно споткнулся, упал и не смог подняться. Я уткнулся лицом в слегка остывшие в тени моего тела камни и сделал то, что делает каждый человек перед лицом смерти. Я обратился к Богу. Мои пересохшие губы не в силах были сказать ни слова, но душа кричала так, что, без сомнения, слышали ее все, кто живет на прекрасном небе. На том небе, которое видел дедушка, а я не видел потому, что не заслужил. Да! Не заслужил! Я сейчас совершил страшный грех. Бог наказывает меня, и это справедливо. Я злой, гордый, бессердечный, неблагодарный, самовлюбленный… Моя совесть могла бы найти еще много обвинительных слов, но, видимо, пожалела меня и приумолкла. Я согласился с ней. Я не заслужил небо. Я заслужил этот огонь – это марево. Сейчас я умру и никогда больше не увижу небо. Я останусь в огне навечно. Меня охватил ужас: Бог услышал меня и ответил – он послал осознание того, что я заслужил. Да, это был Бог. Никому из людей и в голову не могло прийти обвинить меня в чем-то, но он прочитал мои тайные мысли. Перед людьми я бы мог оправдаться, но что ответить Тому, кто видит меня насквозь? Я стал молить Всевышнего о прощении. Но как?.. Как вымолить прощение? Мне вновь захотелось плакать, и вновь не было слез. Я вспомнил маму. До сих пор, то есть всю мою жизнь, только она помогала мне во всех детских несчастьях. Только у нее я находил справедливость, помощь, спасение… Только у нее! Но теперь?.. Теперь несчастье было не детским и заключалось оно в том, что я виноват именно перед ней – своей верной защитницей. Она теперь на грани жизни и смерти, значит перед Богом, значит тоже видит и знает все. Захочет ли она теперь не то, что помогать, а вообще признать меня своим сыном? «Прости меня, мама», - я мысленно пал на колени и уткнулся лицом в ее ноги. Видимо, мама простила меня. На миг стало хорошо и спокойно. Вспомнился дом и мамин рассказ о страннике, смывавшем грехи слезами. Слезный комок благодарности подступил к горлу… «Спасибо, мама!» - мысленно закричал я и хотел заплакать, но и теперь не нашел в себе слез. «Слезы, слезы! - звал я. – Где же вы, слезы, смывающие грехи?» И вместо земных поклонов бился лицом о мелкие острые камни, устилавшие гору. Капли крови, как слезы, потекли по моему лицу. Я слизывал их с пересохших губ. Я старался собрать их с лица ладонью. Я протягивал к Богу окровавленную ладонь и благодарил, благодарил за «слезы». «Чем больше слез, тем больше грехов проститься» - говорил я в душе и знал, что Бог видит меня, а потому вновь и вновь бил «поклоны». С каждым «поклоном» я вспоминал новый грех. Сначала я каялся в тяжких грехах, так явно одолевших меня сегодня, - в гордости, жестокосердии, в полном отсутствии любви к умирающей маме, а значит, в отсутствии страха перед Богом, а если совсем честно, - в неверии. Потом я стал вспоминать все, все плохое, что сделал с рождения… Даже разбитые чашки, даже сахар, взятый тайком из буфета… И твою сломанную рогатку, – он посмотрел на Мишу. – И твой мячик, который я перебросил через забор в кусты и не пошел доставать… Он повинился во всех грехах перед нами, даже в таких, которые мы забыли, и низко поклонился каждому. Мне было неловко. Казалось, что теперь не он, а я в чем-то перед ним виновата. Я встала, хотела ответить, сказать что-то доброе, но не нашла нужных слов и снова села. Мне было стыдно. Если бы он сказал сейчас слово злое, я бы тотчас нашла злое слово в ответ, а вот на его доброту добрый ответ не нашелся сразу, а через минуту говорить уже было неловко. Значит, к злому я готова всегда, а к доброму – не готова вообще. Я опустила голову. Теперь было не просто стыдно, но и обидно, и грустно… Видимо, такую же неловкость ощутили все. Мы, слушатели, зашевелились, а Рустам продолжал: «Странное дело… Чем больше я разбивал лицо, чем больше наносил себе ран, тем становилось больнее снаружи, а внутри… Внутри вроде становилось легче. Когда камни перед моим лицо стали красными сплошь, я неожиданно понял, что не помню больше грехов, - и растерялся. Мне снова стало и больно, и страшно. Временного облегчения как не бывало. Я совершенно не знал, что делать дальше и тупо смотрел, как живая яркая краснота превращается в неживую коричневую корку. Я решил, что уже умер, и сейчас все мое иссушенное знаем тело так же, как моя кровь, превращается в неживую коричневую массу. Я вспомнил уютный дом, ласковую маму, строгого отца, шумных братишек и понял, что был до сих пор совершенно счастлив и сейчас, если бы я не молился о себе, а с такой же силой молился о маме, Бог не смог бы отказать сыну в помощи после такой молитвы. Мама была бы жива, и счастье, - счастье не только мое, - счастье целой семьи продолжалось бы долго-долго. Теперь в непоправимом несчастье многих виноват я один. Да. Я один. Даже осознав всю свою греховность, я все силы души и тела истратил на себя. Да. Не о маме молился я, а о прощении моих личных грехов, а значит, нет и не может быть мне прощения. Надо молиться еще… Надо молиться о маме… Нет. На вторую такую молитву нет сил. Хорошо, что я уже умер. Я вновь вспомнил дом и всех, кто так недавно был в нем счастлив, - маму, отца, братьев, дедушку с бабушкой... Как же плохо им будет без мамы!.. «Простите меня все. Простите меня, пожалуйста», - сказал я и заплакал.
|