Форум жителей городского поселения Загорянский

Однажды летом была я в Крыму. Обычно о летнем пребывании в этом прекрасном месте говорят «отдыхала», но в моем случае это слово не вполне подходит потому, что из собственно развлечений было у меня только море, и оно было главным. Но я и домашним хозяйством занималась, и с соседями общалась …
Жилье мне сдавали не чужие люди. Хозяйка, Анна Петровна, и моя мама были подругами детства. Когда-то, еще до войны, они жили здесь по соседству. Теперь подругам исполнилось по восемьдесят лет. Судьба развела их по разным городам, но они продолжают дружить. Путешествовать дамы уже не решаются, но не жалеют пенсионных денег на письма и телефонные звонки.
Жила Анна Петровна с сыном Сергеем, почти моим ровесником. И с Анной Петровной, и с Сергеем у меня сложились самые добрые отношения. Таким образом, жила я в обстановке, можно сказать, семейной. Анна Петровна следила за мной как за родной дочкой, а Сергей – как за сестрой. Моя названная семья очень обеспокоилась, когда я вдруг заболела.
Болеть всегда плохо, но особенно обидно заболеть перед самым отъездом.
Обращаться к врачам Анна Петровна категорически запретила.
– Сейчас лето, – сказала она, – врачи бояться возникновения эпидемий. Здесь, в поселке, разбираться не будут. Силой в машину посадят и отправят в городскую больницу, в инфекционное отделение, а там какую угодно инфекцию подхватишь… Сначала заразят, а потом будут лечить.
Стали меня лечить дома. Лечили таблетками, народными средствами, но лучше мне не стало.
Сергей уже собрался сдать железнодорожный билет и везти меня домой на своей машине 900 км, но Анна Петровна возмутилась:
– Да у нее же температура… Ее же трясет… Она зеленая… Как я в таком состоянии дочь подруге отправлю?
– Но что же делать, если лечение не помогает, - возразил Сергей. - Лучше домой, чем здесь в больницу.
– Да, - согласилась Анна Петровна, - лечение не помогает, но есть у меня еще одно средство. Не удивляйтесь. Выслушайте серьезно. Эту историю и твоя мама знает. Она не простит, если я не расскажу ее вам при создавшемся положении.
Мы обещали отнестись к рассказу серьезно.
– Давным-давно, когда мы с твоей мамой были детьми, - начала свой рассказ Анна Петровна, - жила там (она указала в сторону дома) тетушка Фарида. Была она добрая, тихая, с нами, детьми, ласковая. Слова громкого от нее никто никогда не слышал. Всем нищим всегда подавала, бездомных животных кормила… Хозяйка была хорошая – детей четверо, свекр со свекровью больные, а в доме всегда чистота, красота… И дети, и старики – сытые, ухоженные.
Не старой была тетушка Фарида, а вдруг заболела, да так тяжело, что никакие лекари, никакие средства не помогали. Таяла бедная на глазах…
Вот уже и надежды на выздоровление не осталось. Дети в слезах. Муж в горе. Родственники сошлись и у постели больной собрались, чтобы последние слова услышать и попрощаться, а умирающая открыла глаза и ясно так говорит: «Приходили ко мне ночью покойный отец с дедом. Они сказали, что святой человек, похороненный на вершин Круглой горы, согласен заступиться за меня перед Богом и сделает это, если мы всей семьей придем на его могилу и будем вместе молиться.»
После этих слов Фарида закрыла глаза и стала как неживая.
Большинство родственников решило, что это просто бред умирающей, но жив был тогда еще прадед Фариды. Был он примерно в таком возрасте, как мы сейчас с твоей мамой.
Старик вступился за правнучку: «Не бред это, - сказал он. - Мне тоже привиделся вещий сон. Людей я не видел, но чей-то голос говорил ясно, что молят Бога за Фариду все предки. За всю жизнь она не ослушалась ни разу ни деда, ни отца, ни мужа… Много добра сотворила, а зла и в мыслях никогда не держала. Рано ей на тот свет – на кого детей малых покинет? Кто лучше родной матери четверых сыновей и вырастит, и добру научит?
Далее невидимый говорящий сказал, что наблюдает за Фаридой со дня ее рождения и согласен заступиться за нее перед Богом, если все живые родственники будут просить с ним вместе. Потом голос стих, и увидел я место. Было оно на самой вершине Круглой горы. Вокруг простиралось только небо. Облака плыли и вверху, и внизу, и совсем рядом. Без сомнения, это было определенное Богом место молитвы».
«И еще, - добавил старик. - Сами знаете, что эту Круглую гору многие называют Святой. И мои деды ее Святой называли, говорили, что на ней, на самой вершине, святой человек похоронен».
После речи прадедушки мнения родственников разделились. Одни поверили безоговорочно и торопились начать подъем, а другие усомнились – очень высоко… Очень далеко… Очень тяжело – нести надо и Фариду, и деда… Есть и другие немолодые люди, есть малые дети… Жара – надо воду нести… Не помер бы кто-нибудь по дороге… Не случилось бы вместо одних несколько похорон… Разве можно так рисковать на основании бреда умирающей и сна полуживого старца?..
Но муж Фариды не стал спорить. Он подхватил на руки жену и тотчас отправился в путь. За ним отправились дети. За детьми – прадедушка…
Молодые мужчины наспех соорудили носилки, взяли воду и двинулись за ними.
Остальные были вынуждены подчиниться большинству. Остаться дома не посмел никто.
Подъем был долог и тяжел. Соседи описывали его по-разному. Повесть каждого была особенной и интересной. Видимо каждому Бог дал на этом пути свое испытание, но самое сильное впечатление произвел на меня рассказ моего сверстника, старшего сына тетушки Фариды Рустама. Говорил он о пережитом тихо, схоронившись в самом дальнем конце сада, там, где сквозь ветви древнего миндаля, виднелась вершина Святой горы. Говорил он не всем, а только братьям и мальчикам, но и нас, девочек, не прогонял. Мы тихой стайкой сидели сзади.
«На первый взгляд, - говорил Рустам. - Покорение горы не казалось сложным: ни обрывов, ни скал, ни провалов – только подъем… Но, ступив на него, я понял, чего боялись родные. Подъем был крутой, бесконечный, беспощадный…
Сначала я шел впереди, обогнал даже отца и все оглядывался, предлагая ему свою помощь.
Отец смотрел на меня печально. В глазах его не было одобрения. «Береги силы, - несколько раз приказывал он. - Нести тебя некому».
«Ну уж этого никогда не будет, - хвастливо подумал я. – Обо мне еще скажут, что сегодня я первый взошел на вершину Святой горы. Еще будут вспоминать о том, как я обогнал всех, даже молодых взрослых…»
Рустам замолчал, потер кулакам глаза и стал говорить еще тише: «Сейчас мне стыдно… Я очень люблю маму… Но тогда… Я вроде сошел с ума… Я не думал о маме… Я не думал о молитве… Я думал о себе, о своей славе самого сильного. Какой-то спортивный азарт вытеснил все другие мысли и буквально помутил мой рассудок.
Я заторопился вперед все быстрее и быстрее.
Я не хотел замечать, что дышу с надрывом, что тело все хуже и хуже исполняем мои команды.
Я был так увлечен идеей своего первенства, что не заметил, как вдруг запнулся… Пошатнулся…. Оглянулся… Шагнул нетвердо…Споткнулся… Упал, услышав шорох мелких камней, катящихся из-под ног проходящих людей, и замер.

Неожиданно я понял, что лежу и не могу встать. Все родные прошли мимо, и никто не подал мне руки, никто не предложил глотка воды.
Тревожная мысль вкрадчиво заползла в мою душу: «Вряд ли все родственники так жестоки. Вряд и они устали настолько, что могли меня не заметить, - нет. Просто так пожелал Бог».
Я отогнал эту мысль и попытался встать, но сил хватило лишь приподняться на локтях.
Я не верил. Я не мог понять, как это я, бежавший впереди, предлагавший помощь идущим сзади, лежу здесь совершенно один и совсем без сил?!
Я посмотрел вниз, туда, где остался спасительный дом, и не увидел его.
Оранжево-желтое марево, пропитанное раскаленным солнечным жаром, дрожало, струилось, дышало огнем, словно настоящая лава вулкана.
Я посмотрел вверх: вблизи только бок горы – тот самый подъем, крутой, бесконечный, беспощадный…
«Бесконечный и беспощадный, - вздохнул я, - потому, что надеялся увидеть наконец то место, о котором говорил дедушка, - небо и облака – место молитвы. Но там, даже в самом верху, я не увидел ни неба, ни облаков – только солнце и раскаленное в нем марево цвета огня, цвета мучительной смерти…».
Тревожная мысль о том, что этого хочет Бог вернулась. Я не стал прогонять ее…
Я вспомнил о маме… Наверное, я бы заплакал… Это было не стыдно. На меня не смотрел никто, но слез не было. Была только тоска. Тоска смертная.
Я понял, что умираю так же внезапно, неожиданно и ясно, как недавно споткнулся, упал и не смог подняться.
Я уткнулся лицом в слегка остывшие в тени моего тела камни и сделал то, что делает каждый человек перед лицом смерти.
Я обратился к Богу.
Мои пересохшие губы не в силах были сказать ни слова, но душа кричала так, что, без сомнения, слышали ее все, кто живет на прекрасном небе. На том небе, которое видел дедушка, а я не видел потому, что не заслужил. Да! Не заслужил! Я сейчас совершил страшный грех. Бог наказывает меня, и это справедливо. Я злой, гордый, бессердечный, неблагодарный, самовлюбленный… Моя совесть могла бы найти еще много обвинительных слов, но, видимо, пожалела меня и приумолкла. Я согласился с ней. Я не заслужил небо. Я заслужил этот огонь – это марево. Сейчас я умру и никогда больше не увижу небо. Я останусь в огне навечно.
Меня охватил ужас: Бог услышал меня и ответил – он послал осознание того, что я заслужил. Да, это был Бог. Никому из людей и в голову не могло прийти обвинить меня в чем-то, но он прочитал мои тайные мысли.
Перед людьми я бы мог оправдаться, но что ответить Тому, кто видит меня насквозь?
Я стал молить Всевышнего о прощении.
Но как?.. Как вымолить прощение? Мне вновь захотелось плакать, и вновь не было слез.
Я вспомнил маму. До сих пор, то есть всю мою жизнь, только она помогала мне во всех детских несчастьях. Только у нее я находил справедливость, помощь, спасение… Только у нее! Но теперь?..
Теперь несчастье было не детским и заключалось оно в том, что я виноват именно перед ней – своей верной защитницей.
Она теперь на грани жизни и смерти, значит перед Богом, значит тоже видит и знает все. Захочет ли она теперь не то, что помогать, а вообще признать меня своим сыном?
«Прости меня, мама», - я мысленно пал на колени и уткнулся лицом в ее ноги.
Видимо, мама простила меня. На миг стало хорошо и спокойно. Вспомнился дом и мамин рассказ о страннике, смывавшем грехи слезами.
Слезный комок благодарности подступил к горлу… «Спасибо, мама!» - мысленно закричал я и хотел заплакать, но и теперь не нашел в себе слез.
«Слезы, слезы! - звал я. – Где же вы, слезы, смывающие грехи?» И вместо земных поклонов бился лицом о мелкие острые камни, устилавшие гору.
Капли крови, как слезы, потекли по моему лицу. Я слизывал их с пересохших губ. Я старался собрать их с лица ладонью. Я протягивал к Богу окровавленную ладонь и благодарил, благодарил за «слезы».
«Чем больше слез, тем больше грехов проститься» - говорил я в душе и знал, что Бог видит меня, а потому вновь и вновь бил «поклоны».
С каждым «поклоном» я вспоминал новый грех. Сначала я каялся в тяжких грехах, так явно одолевших меня сегодня, - в гордости, жестокосердии, в полном отсутствии любви к умирающей маме, а значит, в отсутствии страха перед Богом, а если совсем честно, - в неверии.
Потом я стал вспоминать все, все плохое, что сделал с рождения… Даже разбитые чашки, даже сахар, взятый тайком из буфета…
И твою сломанную рогатку, – он посмотрел на Мишу. – И твой мячик, который я перебросил через забор в кусты и не пошел доставать…
Он повинился во всех грехах перед нами, даже в таких, которые мы забыли, и низко поклонился каждому. Мне было неловко. Казалось, что теперь не он, а я в чем-то перед ним виновата. Я встала, хотела ответить, сказать что-то доброе, но не нашла нужных слов и снова села. Мне было стыдно. Если бы он сказал сейчас слово злое, я бы тотчас нашла злое слово в ответ, а вот на его доброту добрый ответ не нашелся сразу, а через минуту говорить уже было неловко. Значит, к злому я готова всегда, а к доброму – не готова вообще. Я опустила голову. Теперь было не просто стыдно, но и обидно, и грустно… Видимо, такую же неловкость ощутили все. Мы, слушатели, зашевелились, а Рустам продолжал:
«Странное дело… Чем больше я разбивал лицо, чем больше наносил себе ран, тем становилось больнее снаружи, а внутри… Внутри вроде становилось легче.
Когда камни перед моим лицо стали красными сплошь, я неожиданно понял, что не помню больше грехов, - и растерялся. Мне снова стало и больно, и страшно. Временного облегчения как не бывало.
Я совершенно не знал, что делать дальше и тупо смотрел, как живая яркая краснота превращается в неживую коричневую корку.
Я решил, что уже умер, и сейчас все мое иссушенное знаем тело так же, как моя кровь, превращается в неживую коричневую массу.
Я вспомнил уютный дом, ласковую маму, строгого отца, шумных братишек и понял, что был до сих пор совершенно счастлив и сейчас, если бы я не молился о себе, а с такой же силой молился о маме, Бог не смог бы отказать сыну в помощи после такой молитвы. Мама была бы жива, и счастье, - счастье не только мое, - счастье целой семьи продолжалось бы долго-долго.
Теперь в непоправимом несчастье многих виноват я один. Да. Я один. Даже осознав всю свою греховность, я все силы души и тела истратил на себя. Да. Не о маме молился я, а о прощении моих личных грехов, а значит, нет и не может быть мне прощения.
Надо молиться еще…
Надо молиться о маме…
Нет. На вторую такую молитву нет сил. Хорошо, что я уже умер.
Я вновь вспомнил дом и всех, кто так недавно был в нем счастлив, - маму, отца, братьев, дедушку с бабушкой...
Как же плохо им будет без мамы!..
«Простите меня все. Простите меня, пожалуйста», - сказал я и заплакал.

Слезы текли неудержимым потоком. Это были настоящие слезы, и это казалось мне чудом.
Я не собирал их. Это не были слезы, смывающие грехи. Они не были моей жертвой Богу. Наоборот, они были Его подарком. Его наградой.
Я размазывал их по лицу ладонью. Слезы смывали кровь. Слезы утоляли боль. Слезы заживляли раны. Слезы съедали коричневую корку с камней.
Я не чувствовал больше огня. Я не видел дрожащего марева смерти.
«Благодарю Тебя!» - произнес я и удивился, что слышу свой голос.
Белое облако нежно накрыло меня. Оно не спустилось с неба, Оно просто возникло.
Говорят, что облака – это туман. Мое облако не было просто туманом. Оно было живым и разумным. Оно было добрым. Я пил. Я впитывал эту доброту всем своим измученным существом. Я смотрел и не мог нарадоваться его удивительной красоте. Я даже представить себе не мог раньше, что белый цвет имеет столько оттенков. На самом деле их сто… Нет, - тысяча… Нет, - миллион…
Воздушные белые струи миллиона цветовых оттенков растекались вокруг. Они светились матовым серебром. Они рассыпались матовым серебром. Они рассыпались жемчужной пылью. Они стлались ковром перламутра. Они клубились, как дым. Они вздымались, как пенные волны. Они вспыхивали звездным светом.
Они обнимали мое тело. Они целовали мои раны. Они ласкали мою душу. Они возрождали во мне жизнь.
Я стал на колени. Я мог бы вскочить во весь рост, но не посмел.
Я хотел помолиться о маме, но и этого я не посмел.
Я не молился. Я говорил. Я говорил о величие Бога. Я говорил о его всепрощающей, недоступной для нас, неземной любви.
Я не знал, что могу. Я не знал, что умею. Я не знал, что способен так говорить… Я вложил в эту речь все свои силы, всю свою возрожденную веру, всю свою мощь обновленной души.
И только потом, в самом конце, когда я понял, что дар славословия иссякает, я попросил о маме.
Попросил и сразу поблагодарил. Я уже знал, что все хорошо.
Мне никто ничего не сказал. Он просто вложил эту добрую весть в мою душу.
Облако растеклось, расстелилось большим ковром, продолжая вздыматься волнами и светиться неземным светом.
Я увидел небольшой холмик и понял, что это могила святого. Я увидел коленопреклоненных родных и понял, что души их поглощены молитвой.
Я оглянулся вокруг. Это было то самое место, которое дедушка видел во сне. Он говорил, что небо было вокруг. Я бы сказал иначе: это и было само небо.
Облака не плыли вокруг. Мы сами плыли на облаке. И святой был похоронен в нем. Все правильно. Все так и должно быть: святой человек похоронен в небе.
Я вновь склонился в глубоком поклоне. Я вновь коснулся облачной белизны. Я вновь ощутил ее обновляющую чистоту. Я вновь почувствовал, что мне позволено говорить и произнес громко:
«О святой человек! Мы глубоко чтим тебя. Мы видим, как ты велик перед Богом. Мы благодарны за внимание к нам, недостойным. Мы исполнили все, что ты велел. Мы все здесь. Мы все молимся Богу вместе с тобой. Исполни и ты свое обещание: заступись за маму мою Фариду перед Богом.»
Облако вспенилось бурной волной. Облако ослепило меня белым светом. Облако грянуло громовым раскатом. Я потерял сознание.
Видимо, Бог ударил меня за то, что я вновь допустил оплошность, даже, можно сказать, дерзость. Зачем же было просить святого о заступлении, если я уже знал, что все хорошо? Его надо было просто поблагодарить…
Но и в этот раз Бог простил меня. Очнулся я дома.
Живая, здоровая мама хлопотала у моей постели…
Слава Великому Богу! Слава Его святому!
И еще… После удара грома родственники несли меня, но до этого никто и не думал оказывать мне помощь. Наоборот. Все удивлялись моей выносливости. Все видели, что я первым взошел на гору и молился очень усердно… Никто до сих пор не знал, что было со мной там, на Святой горе. Теперь знаете вы».
Рустам замолчал.
Мы, потрясенные его рассказом, боялись пошевелиться.
В вечерних сумерках, усиленных тенью сада, мы не сразу поняли, что Рустам плачет.
Светлые слезы беззвучно катились из его широко открытых глаз. Взгляд его был устремлен вдаль. Что-то необъяснимо особенное было в этом удивительном взгляде. Мы не ждали ничего плохого от своего товарища, но взгляд этот взволновал и даже испугал нас. Мы проследили его направление и ясно увидели два солнечных заката.
Один бы на обычном для этого времени года месте – в скалистом распадке за Острой горой. Черная туча накрыла его сверху. Только узкая багровая щель скалила черные зубы неровных камней в леденящей душу улыбке.
А левее и выше, над Святой горой, всходил золотой нимб. Он взошел и рассыпался над вершиной миллионом светлых золотых лучей. Лучи нежно ласкали глаза. Лучи проникали в сердце. Лучи согревали душу.
«Благодарю тебя, святой человек, за добрый знак, - тихо, но ясно сказал Рустам. – Я знал. Я сразу понял, что все надо рассказать добрым людям. Ты желаешь этого. Я сделал это».
Рустам упал на колени. Все мы упали наземь и долго лежали в редкой садовой траве. Мне не хотелось вставать. Никогда в жизни мне не было так хорошо…
Мы разошлись в полной тьме. Разошлись тихо, не проронив ни слова. Наверное, каждый, как и я, боялся открыть рот, чтобы не выпустить из себя благодать, вошедшую в нас с золотыми лучами Святой горы».
Анна Петровна низко склонила голову. Мы испугались, что после такого вдохновенного рассказа она, как в детстве, собирается упасть на колени.
Сергей быстро включил вентилятор, пододвинул стакан с каким-то напитком, вложил маме в руки персик и, убедившись, что падать со стула она не собирается, исчез.
Мы все еще сидели молча, когда он вернулся в походной одежде и с рюкзаком.
– Пошли, - приказал он мне.
– Куда? - я почти испугалась.
– Как куда? На Святую гору. Надо торопиться, пока еще утро.
Было ясно – он поверил рассказу сразу и безоговорочно. Я не ожидала, что и вывод, и решение о подъеме будут сделаны так быстро, но рассказу поверила, а потому молча пошла за Сергеем. Анна Петровна бодро поспешила за нами.
Мы остановились у калитки. Вдохновительница похода стала благословлять нас иконой.
Ее сверстники и другие немолодые соседи, сидевшие у ближайших ворот в ожидании возможных квартиросъемщиков, живо заинтересовались происходящим. Пришлось их ввести в курс дела.
– Так ведь они ж татары, те самые, которых переселили, - зашумело сразу несколько голосов. - Небось своему басурманскому святому молились… Какое нам до них дело? Мы православные. Мы в церковь ходим.
– И она ходит, - одна из бабушек указала на меня. – Так что же ты, Нюрка, ее в грех вводишь?
– Да и на каждое дело надо у батюшки благословение попросить, - строго заметила другая.
Я покраснела.

– Да нет сегодня службы в храме и завтра не будет, а ей уезжать через три дня. Где она батюшку будет искать? - вступился за меня Сергей.
– А я слышала, что и християне на гору к святому ходили, - неожиданно подобрела третья соседка. - И говорят, он им помог… Так что, может быть, не такой уж басурманский этот святой, а просто древний…
– Вот-вот, - подхватил Сергей. - Измаил – родоначальник народа мусульманского – был сыном Авраама, а праотец Авраам – наш ветхозаветный святой. Ему первому явился Бог в Святой троице… Выходит, что у всех Бог один. Это уже позже потомки Измаила мусульманами стали…
Завязался спор. Время шло. Солнце поднималось все выше и выше. Становилось все жарче и жарче, а спор продолжался.
Я слушала спорящих и удивлялась: «Как же так? Местные жители, прожившие всю свою долгую жизнь у подножья Святой горы, так мало о ней знают?»
Спор тем временем не утихал. Я не выдержала и задала этот нескромный вопрос.
Спор мгновенно стих. Несколько пар глаз впились в меня так, что я испугалась. Возмущение, удивление, потрясение выражали их взгляды.
– А мы думали ты своя, - всплеснула руками старшая из соседок. - Мать твоя точно из наших… С нами росла… А выходит – на родину предков вернулась, и нас предала. Ты ничего не знаешь, значит, и дети твои ничего не знают, значит, и внуки, и правнуки ничего знать не будут…
– Предков своих предала, - схватилась за голову вторая соседка
– Память она предала, - возмутилась третья. - А такую память надо каленым железом в сердцах потомков писать из поколения в поколение, чтобы до скончания времен сердца болели и помнили… А не знаем мы здесь ничего потому, что не хотим знать. Не советская власть, а православный батюшка, даже тогда, когда храм закрывали, был для нас властью… А батюшка не благословлял ни место это признавать своим, ни с местным народом смешиваться, ни обычаи местные чтить. Он благословлял предков своих помнить: их родину, их обычаи считать своими.
Мы не местные жители. Мы беженцы. Мы изгнанники… Мы с отцами и дедами пострадали за православную веру, за царя-батюшку, за Россию. Мы несем ее крест. И нести будем. Нами жива Россия!
Старики поднялись. Их грузные, потемневшие от солнца тела стали сплошной стеной. Их просторные, светлые одежды шевелил ветер, как саваны мертвецов. Их старческие руки вздымались к небу и падали, осеняя знамениями креста и тела, и саваны, и все вокруг. Их глаза горели огнем праведного фанатичного гнева.
Мне стало страшно. Я инстинктивно попятилась к дому.
– Нет уж, постой, Ивана, не помнящая родства, - чья-то рука схватила меня за развевающийся на ветру угол платка. – А знаешь ли ты, что твой прадед и твой двоюродный дед, отрок Георгий, были замучены антихристами здесь, на этом берегу и утоплены и утоплены в том самом море, в котором ты плещешься? В крови предков купаешься! В могиле отдыхаешь! На кладбище загораешь!
Я рванулась изо всех сил. Платок остался в держащей его руке, а я упала на твердую каменную землю.
Мой организм, истощенный болезнью, потрясенный ужасной сценой, отказался бороться. Я поперхнулась дорожной пылью, но не поднялась, а уткнулась в нее лицом. Я не хотела вставать. Я не хотела жить. «Пускай раздавит меня эта стена живых мертвецов, - решила я. – Все хорошо: я и умру, и упокоюсь на кладбище предков. Жаль только, что не в самом море. Мне так нравиться морская могила».
Сергей бросился меня поднимать только после того, как я передумала и пережила все это.
«Ты уж прости… Ты уж прости, - быстро-быстро шептал он мне на ухо. - Я сам седой, а перед стариками, как ребенок… Воспитание такое… Сама знаешь…»
Сергей удобно усадил меня в тени и повернулся к старикам:
– Я всю жизнь перед вами молчал, но сегодня вы перегнули палку. Я понял, какие вы. Я не хочу быть одним из вас. Мученики вы наши!.. Почти «угоднички святые»!.. Фарисеи вы. От личной гордости вот-вот лопните!.. Православная Россия на вас держится?! Так что же вы при советской власти молчали? На антихриста голос не поднимали? Жизнью жертвовать не захотели? И пострадать не захотели! В море вы не купаетесь, а у теплого моря остались. Спрятались! Затаились! На всю жизнь! На все время его власти! А тут нашли с кем бороться! Не враг она вам и не предатель! Жертва она! Безответная!!! Перед ней можно куражиться. Она вас не сошлет. И в тюрьму не посадит! Она вам слова в ответ не скажет!
А не рассказала ей мать ничего… Так «не суди – не судим будешь»!.. Она Божьему миру радуется и Бога благодарит, и детей своих так учит. Они с любовью в сердце живут, а вы грех непрощения в сердцах затаили. Вы этот грех и грехом не считаете. Вы с ним всю жизнь живете. Вы его лелеете. Вы им гордитесь…
Дальше была тишина. Потом Сергей тяжело опустился на землю рядом со мной.
Было видно, что «бой» со стариками дался ему не легче, чем мне.
– Ничего-ничего, - тихо бормотал он. - Сейчас отдышимся, отсидимся – и на гору хоть ползком, хоть катком, а надо. Сейчас надо. И лечиться… И разобраться… И прощения попросить…
Неожиданно куст рядом со мной зашевелился. Послышался шорох. Кто-то коснулся моего плеча. Я оглянулась. Это была Анна Петровна. Стало ясно, что все это время она не сидела на общей скамейке. Она была здесь, на земле, в густой тени куста и забора, но мы, потрясенные случившимся, заметили ее только сейчас.
– Ничего-ничего, дети, - начала она так же, как недавно Сергей, обняла нас обоих. - Виноваты мы – нечистый попутал… Но мы покаемся перед Богом, и Он нас простит… И все будет хорошо. Обязательно хорошо, как в твоем стихотворении:
Настанет день – земля воспрянет
И Райским садом зацветет.
Христос, страдавший вместе с нами,
Нас всех простит. Нас всех спасет.
Я почти улыбнулась.
– Ну вот и славно… Ну вот и славно, - запричитала со слезами Анна Петровна и погладила меня по голове как маленького ребенка. - А теперь прости меня, Христа ради, - и улыбнулась по-настоящему.
– И меня прости Христа ради… И меня прости Христа ради… И меня прости Христа ради… И ты, Сережа, прости, - услышали мы троекратное громкое эхо.
Мы с Сергеем подняли головы, вскочили на ноги и тотчас упали на колени.
Старики стояли вокруг и кланялись нам в пояс.
– И меня простите Христа ради, - попросила я.
– И меня простите, - попросил Сергей.
«Я прощаю и Бог простит», - в унисон пропели все голоса.
Спустя минуту все вокруг было так как утром в момент нашего выхода из калитки. Старики мирно сидели у своих ворот, мы с Сергеем и Анной Петровной стояли напротив.
Казалось, что Господь Бог вообще вычеркнул время, за которое мы попросили прощения, из нашей жизни.
Я чувствовала себя не хуже, чем утром. Я твердо верила, что мне хватит, если не сил, то воли подняться на вершину, а там… Там все будет хорошо. Я вернусь домой здоровой. Я порадую Анну Петровну и не доставлю своей маме ни тревог, ни хлопот.
Анна Петровна уже благословила нас. Мы с Сергеем поклонились всем и шагнули к горе.

Внезапно большой человек преградил нам путь. Мы вздрогнули от неожиданности. Это был дед Савелий. Он жил рядом – чуть-чуть повыше.
– Идите домой. На Святую гору вы не взойдете, - сказал он так грозно, точно лично и физически решил помешать нам.
– Почему это? - начал было Сергей…
Дед молча ткнул пальцем в небо. Над горами кружил дельтаплан. Дед дал нам возможность вдоволь полюбоваться красивой «птичкой», а потом проворчал глухо:
– О все видит: только за проволоку перейдете, он егерям и сообщит… И надолго твоя подопечная у тебя останется – цены одного билета на штраф не хватит, и ей не поможешь потому, что тоже будешь платить.
Дед надвинулся на нас так, что мы вынуждены были шагнуть назад.
– Ах! Заповедник!.. - ахнула Анна Петровна и тяжело опустилась на угол скамьи. – Я забыла! Совсем забыла…
Ее глаза заблестели от слез. Сергей сел на камень у ее ног. Заохали соседки. Было ясно: о заповеднике знали все, но все забыли потому, что и мыслями, и душой жили в прошлом, в том времени, когда были молоды, когда все могли… А тогда заповедника не было.
Все плакали, не стесняясь громких рыданий. Дед ворчал глухим басом… Не свою короткую память оплакивали они, не наш не состоявшийся поход – старики тосковали по прошедшей жизни.
Мне стало плохо. Я хотела уйти и лечь в постель, но не ушла потому, что голова у меня закружилась. Это было даже приятно. Я закрыла глаза…
А дальше все было, как в сказке. В старческом плачущем хоре появился еще один голос. Он был не громче других. Он никого не заглушал. Он мягко гасил печальные звуки и неожиданно стал главным. Солирующий звук звенел, как колокольчик. Колокольчик был маленьким, веселым и очень звонким. Старческий хор окончательно стих.
Я открыла глаза и увидела девочку лет десяти. Я узнала ее. Это была правнучка старого Савелия. Видимо, что-то веселое произошло сейчас за воротами их дома. Девчушка бежала по склону и весело смеялась. Тропинка привела ее к нам, прямо к сидящим с краю Сергею и Анне Петровне.
– Не плачь, деда, - девчушка присела на корточки перед Сергеем. – Не плачь, бабулечка, - она участливо заглянула снизу в лицо Анне Петровне. – Люди во всей округе уже знают, что вы на Святую гору собирались, да не пошли потому, что там заповедник. Если все люди знают, то святой человек – и подавно. Он во всем мире все видит и слышит… Как же может не слышать тех, кто плачет у подножья его горы? Начинайте молитву. Считайте, вы уже стоите на его могиле.
Я улыбнулась: «Точно, как в сказке: явилась внучка и разрешила все проблемы».
– Маленькая фантазерка, - махнула рукой Анна Петровна. – Где мы, а где могила…
– А представьте себе, бабулечка - ничуть не смутилась дедова внучка, - что вы решили прийти к святому не из своего дома, а откуда-то издалека… Ну… Вот из Москвы, как ваша больная, или вообще с другого континента, например, из Америки. Вот шли бы вы, шли километров тысячу… Да еще тысячу… Да еще бы через океан плыли… И оказались бы наконец здесь, у подножья Святой горы. Разве не сказали бы вы: «Слава Богу! Я, наконец, дошла?!»
Анна Петровна перестала плакать.
– Если эта гора – святое место, - воспряла духом девочка, - то святость места на триста километров вокруг распространяется… Так что в пути из Москвы или из Америки могли бы и за триста километров до этого места сказать, что уже дошли…
– Да откуда ты, умница, все это знаешь? - с некоторым сомнением улыбнулся Сергей.
– От батюшки, деда, от батюшки… Я в воскресную школу хожу, - девочка высоко подняла голову и посмотрела на нас с чувством собственного достоинства.
– Верно, верно, - поспешно согласился Сергей. - Но все-таки прежде, чем просить надо же потрудиться…
– Вот вы и потрудитесь, - не запнувшись, ответила ученица воскресной школы. – Сколько времени отвели на дорогу, столько и помолитесь…
Обескураженные старики не возмущались, но притихли надолго. Получилось так, что они позволили ребенку поучать себя и серьезно слушали детские поучения. Я ожидала «взрыва», но его не было. Все мирно согласились, что «устами младенца глаголет истина…» А младенца не иначе, как Бог послал для всеобщего смирения после бурно проведенного утра.
Мы с Сергеем поняли, что Бог услышал нас и послал нам помощь. Помощь Божия приходит чаще всего через людей. Значит, эта девочка и есть Его помощь. Значит, ее надо послушаться и потрудиться по силам, а мы в силах дойти до границы заповедника и там стать на молитву. «Будет совсем хорошо, если соседи помогут тебе общей молитвой», - с надеждой произнес Сергей. Мы в третий раз за сегодняшний день, стали на тропу, ведущую к горе, но и третий раз нас ждала неожиданность.
Анна Петровна встала и бодро пошла за нами. Мы попытались ее отговорить, но ответила с непреклонным видом, что путь теперь совсем близкий, и она сама знает, что ей по силам… И со старшими спорить – грех.
Мы послушались потому, что подъем действительно казался смешным – всего каких-то двести-триста метров за задними заборами ближайших садов.
Мы горько пожалели о своей воспитанности, когда достигли границы заповедника.
Для Анны Петровны подъем до этого места был равноценен подъему молодого человека на самую высокую вершину горы.
Анна Петровна очень устала, но радовалась, что Бог дал ей возможность потрудиться ради доброго дела.
Нам было стыдно. Получилось так, что Анна Петровна потрудилась более всех.
Стоять она не могла, а удобно сесть было негде. А вокруг были горячие острые камни, а редкие растения, пробившиеся между ними, впивались в тело колючками.
Солнце поднялось высоко. Стало жарко. В рюкзаке Сергея нашлась только вода.
Мы уже думали о том, как понесем пожилую героиню обратно, но, видимо, святой действительно видел нас…
Помощь пришла вовремя. Откуда ни возьмись упало на камни перед Анной Петровной толстое одеяло, белая простыня, большой зонт…
Это была она, вразумлявшая нас на улице, дедова внучка. Ее жизнерадостный вид тотчас вернул нам силы.
– Спасибо тебе, внученька, - чуть не расплакалась вновь Анна Петровна.
– Спасибо, милая! - воскликнул Сергей. – Самые нужные вещи принесла! Кто же тебя надоумил?
– Святая Анна! - просто ответила девочка.
– Святая Анна? Почему же Анна? - переспросил Сергей. Он думал только об одном, о нашем неизвестном святом...
– Я тоже Анна, - улыбнулась девочка, - и зовут меня Нюрка… Мы с бабушкой Анной тезки. Мы из одной небесной семьи – Семьи святой Анны… Святая Анна велела и мне с вами молиться… Если бабушка Анна устанет или просто не сможет, я, Анна, буду вместо нее.
Сергей растерялся:
– Да как же тебя оставить? Знает ли дедушка, что ты здесь?
– Знает, знает, - заверила Нюрка. – Он сам сказал: «Молись с Анной, пока просьба не сбудется». Он бы тоже пришел сюда, но хозяйство не на кого оставить. Он дома будет молиться.
– Значит, дедушка уверен, что по нашей молитве просьба сбудется? - уточнила я.

– Конечно, уверен, - удивилась моему вопросу Нюрка. – В писании сказано, что если двое или трое согласятся молиться об одном и том же, то такую молитву Бог всегда услышит и просьбу исполнит. Как же может не исполниться просьба, о которой будем молиться и мы, и он, и соседи?
– А дедушка точно отпустил тебя из дома до тех пор, пока сбудется молитвенная просьба? - переспросил Сергей.
– Точно, - подтвердила внучка.
Сергей вынул мобильный телефон, набрал номер и спросил деда. Разговор длился недолго. Сергей, главным образом, слушал. Потом молча убрал телефон.
– Точно? - переспросила я.
– Точно, - подтвердил Сергей.
Меня охватил мистический трепет: девочка десяти лет вразумляет стариков, говорит о небесной семье как о земной, серьезно считает, что пришла на смену пожилой Анне и не только сейчас, а вообще в земной жизни… Ее дед, человек серьезный и даже строгий, отпускает маленькую правнучку из дома одну. Пускай с соседями, но все-таки в не известное точно место и назначает ей странное время возвращения домой: «Вернешься тогда, когда сбудется молитвенная просьба»… И старый дед, и маленькая правнучка понимают святое писание одинаково: как малые дети, то есть если в писании сказано «так», то, без сомнения, «так» и будет...
Неужели у деда за всю его долгую жизнь всегда все было «так»?..
Да не сниться ли мне все это? Не случилось ли у меня помутнение рассудка от болезни и перегрева?
Если все так, то какая же легкая штука – эта жизнь! Захотелось тебе чего-то - только найди компаньона для молитвы и получишь все, что только пожелаешь?! Вот оно, как все просто! А я, глупая, бьюсь в сетях обстоятельств всю жизнь, как плененная птица! И весь мир глупых людей бьется и страдает… Страдает… Страдает…
«Страдает, - подхватил мою мысль чей-то голос внутри меня. – Страдает, а не хочет понять, что для такой молитвы надо иметь веру истинную, сердце детское, просьбу добрую. Такова ли ты сама? Такова ли твоя просьба? Легко ли найти такого компаньона?..»
Мистический трепет моей души дополнился вполне физическим ощущением обострения болезни. Я оглянулась по сторонам. Спутники уже не смотрели на меня. Они удобно устроили Анну Петровну и приступили к молитве. Я хотела приблизиться к ним, но сил не хватило.
Тотчас другой голос внутри меня услужливо предложил вернуться.
Мой взгляд побежал вниз, достиг уютного дома. Я мысленно распахнула дверь. В комнате было прохладно. Постель манила мягкостью и белизной.
Мне захотелось броситься вниз по пути, проторенному взглядом, упасть на прохладную постель и не думать, не думать вообще ни о чем. Отлежусь спокойно денек-другой, а на третий поеду, а если и не поеду, то имею я право, в конце концов, просто поболеть?.. Просто поболеть… Просто отдохнуть от всего и от всех… Главное – от всех… Просто не думать… Но как не думать об Анне Петровне, о Сергее, о девочке с дедом, о соседях? Они все уже потрудились ради меня и трудятся сейчас…
«Нет», - ответила я тому, кто соблазнял меня.
«Но ты же больна. Ты просто умрешь здесь, на раскаленных камнях», - голос звучал ласково, почти пел.
«Умру?» - переспросила я и действительно испугалась, но подумала и решила: смерть все равно придет однажды. Пускай это случится во время молитвы. Такая смерть – дар Божий – обрадовалась я и снова сказала «нет».
«Но твоя мама пожилой человек. Известие о твоей смерти просто убьет ее. Смерть мамы будет на твоей совести», - ноты раздражения и даже угрозы зазвучали в голосе соблазнителя.
«Нет, - ответила я. - Смерть дочери во время молитвы… Мама поймет, что это дар Божий».
Голос умолк. Я мысленно вышла из дома. На скамейке сидел дед маленькой Анны и читал книгу вслух. «Будьте, как дети», - разобрала я отрывок текста.
«Вот видишь, - вновь зазвучал первый голос. - Старик строг в человеческой жизни, а в вопросах веры он, по Евангелию, как ребенок. И в святость молитвы верит по-детски, потому и молитвы его сбываются, потому и внучку отпускает на святое дело без всякого страха. Разве может Господь обмануть детскую веру? Ангелы его на руках принесут домой дедову внучку!»
«Голоса… Голоса… Я разговариваю с голосами, - внезапно поняла я и испугалась. – Я точно схожу с ума».
Мне стало еще хуже. Меня то морозило, то бросало в нестерпимый жар. Болела голова. Болела грудная клетка. Дышать стало трудно. Душу сдавила тоска. Явилась мысль, что при таком состоянии и вправду не далеко до смерти, а я еще не приступила к молитве…
Вновь захотелось бежать вниз, но я решительно отвернулась от дома и рванулась взглядом к вершине.
Взгляд мигом достиг самой высокой точки. Мне показалось, что я стою там, что вижу холмик могилы, что хочу приблизиться и поклониться, но теряю силы, падаю на колени, склоняюсь все ниже и ниже так, что касаюсь лицом камней, и понимаю, что не смогу встать.
«Прости меня, Господи, прости меня, добрый святой, - шепчу я, - прости, и прости, и прости…»
В глазах все плывет… Все превращается в дым или белый туман… Все растекается, тает, тает, растворяется в нем… И земля… И небо… И моя боль… И мое тело… И моя мысль…
Какое-то время не было ничего. И меня не было.
Потом я стала сознавать себя. Удивительным, необычным было это сознание. Не было боли. Не было тяжести. Не было тела. Не было страха. Была радость свободы и легкость. Нет, не легкость – полная невесомость, растворение в воздухе и во всем пространстве. Я была только живой ясной мыслью. Мыслью и больше ничем.
Я увидела свое тело и не испытала к нему никаких нежных чувств. Оно показалось мне тяжкой машиной-скафандром, которую я почему-то была обязана надевать на свою мысль… На свою мысль – значит, собственно, на себя. «Ну да, разумеется машина. Машина большая и тяжелая, а я – только крошечный пассажир, сидящий в ней, - продолжала размышлять я, разглядывая со стороны свое тело. – Машина-скафандр подчиняется мне только частично. Я могу управлять ею силой своей мысли и заставлять ее совершать различные внешние действия, но все то, что внутри «машины» не подчиняется моей воле. Я даже знаю, из каких «деталей» она состоит, но работают эти «детали» не по моей воле, а по Воле Того, кто создал «машину». Сейчас что-то разладилось в ее «механизме». Мастер прибыл и приступил к ремонту, а меня, пассажира, просто вытряхнул наружу как нечто лишнее, мешающее работе».
Теперь я была везде – я плыла над вершиной туманом. Я поднималась вверх, в белое облако, в темную тучу и дальше, дальше – в синее небо, в черную пустоту, в звездную бесконечность… Я становилась водой. Я проливалась дождем. Я ощущала себя в каждой капле – я прыгала по камням. Я струилась в земные недра. Я журчала веселым ручьем. Я падала в море грозным горным потоком…
Потом я взметнулась высокой волной, ощутила отвесные берега, закружилась в стремительном водовороте… И… Упала куда-то: в никуда, в пустоту.
Мне показалось, что невидимый Мастер зачерпнул пригоршней воду и процедил ее сквозь пальцы.
То, что было в ней собственно мной, Он вернул на место.

Я оторвала голову от камней и поднялась легко и грациозно.
Я любовалась собой так, точно какая-то моя часть осталась вовне, чтобы увидеть и оценить безупречность работы Мастера.
Это видение казалось неправдоподобным потому, что вокруг была тьма.
Не то, что солнце или луна, ни одна звезда не виднелась на небе.
Дневной зной сменил холод ночи. Шел дождь. Шумели ручьи. По склону горы ползли тучные облака…
И все же мой взгляд стремился , летел вверх сквозь мрак и сквозь дождь, сквозь тучи и облака…
Он что-то знал. Он что-то искал. Он во что-то верил… И он получил награду – награду по вере своей.
Внезапно во мраке ночи над круглой вершиной Святой горы вспыхнул сияющий золотой нимб.
Он сиял – и таяли облака. Он сиял – и утихал дождь. Он сиял – и зажигались звезды.
Над склоном запел, зазвенел колокольчик. Его трели зазвучали так, как звучит свет, как звучит радость, как звучит детский смех, как звучит детский голос:
«Смотрите, смотрите – свет! Свет над вершиной! Это добрый знак! Услышана наша молитва! Исполнена наша просьба! Вы видите, видите свет?! Слава Тебе, Господи! Слава тебе, добрый святой!»
«Слава!.. Слава!..» - влилось в светлый звон и восславило Бога несколько голосов…
«Слава Тебе, Господи. Слава тебе. Святой человек!» - произнесла я.
«Слава… Господи!.. Слава… Человек… Слава… Слава…» - продолжали петь голоса.
Слава сгустилась и стала живой. Слава могучей волной покатилась вверх и достигла вершины.
Сияющий нимб вспыхнул на миг ослепительным белым светом и снова стал золотым.
Его золотые лучи рассыпались иглами по всему пространству земли и неба.
Тотчас с моря подул ласковый ветер. Исчезли остатки туч. Засветила луна. Ярче вспыхнули звезды. Приятно запахло озоном.
Теплый ветерок напомнил о море. Напомнил о человеческой жизни. Мне показалось, что надо о чем-то вспомнить, но я не могла отвлечься от света, парящего над вершиной. Он больше не был золотым нимбом. Он был просто светом. Он уже не сиял. Он просто светил. Он светил и наполнял мою душу ласковым светом, спокойным теплом и еще чем-то весомым, большим и прекрасным…
Я искала и не могла найти слово, чтобы назвать это… Наверное, это слово было любовь, но Любовь, написанная с большой буквы потому, что была она больше, чем та, которую знал мой жизненный опыт, и больше, чем та, которую мог вместить мой разум.
Мне было тепло, хорошо и спокойно… И если слово счастье означает быть с частью Божественной Благодати, то, наверное, в этот миг я была счастлива.
Но ничто, а тем более счастье земное, не длится долго.
Мое счастье рухнуло в один момент и превратилось в ужас. Что-то угрожающее зашевелилось во тьме у самых моих ног. Вниз покатились камни. Земля вздымалась с глухим и тяжелым стоном.
Темная масса росла, выросла и надвинулась на меня.
Я испугалась, толкнула ее прочь и отскочила, но не спаслась. Мои ноги запутались в чем-то тяжелом, противном, мокром…
Я упала. Другая волна черноты не выше, но массивнее первой, накатывалась на меня сбоку и дышала, как человек.
Я не смогла ускользнуть. Она настигла. Она придавила меня. Я хотела позвать на помощь, но дыхание перехватило. Я хотела перекреститься, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
В тот миг, когда я решила, что наступил мой конец и надо бы вспомнить какую-нибудь молитву, вновь зазвенел колокольчик.
На этот раз в его трелях я сразу услышала голос маленькой Анны и вернулась в реальность.
Девочка бодро и весело помогла всем так же вовремя, как делала это раньше.
Она повернула Анну Петровну на бок. Я почувствовала себя свободной и засмеялась, сообразив, что старушка придавила меня своим телом, а ноги мои запутались в ее мокром одеяле.
Очевидно, только что здесь был сильный дождь. Мои спутники укрылись одеялами с головой. Именно их, стонущих от усталости и тяжести мокрых покровов, я приняла за шевелящиеся земляные массы.
Я собралась пошутить и посмеяться над собой вместе со всеми, но вовремя остановилась.
Теперь в ясном свете луны и звезд я впервые этой ночью обратила внимание на своих спутников и поняла, что случилось.
Я в своем сне или в бреду, или видении была где-то не здесь, а если и здесь, то в другой реальности, в ином временном пространстве…
А они, мои верные друзья, ни в какие иные реальности не перемещались, и время для них шло обычно. Они были здесь. Они трудились. Они молились.
В молитвенном труде они пережили дневной зной, ночной холод, штормовой ветер, грозовой дождь…
Теперь их молитвами я была здорова и полна сил, а они умирали от усталости.
Сергей тяжело дышал и не поднимал голову. Анна Петровна тихо стонала. Она озябла и искала рукой одеяло, но оно было мокрым… Ей вновь мешали сидеть колючки и острые камни…
Бодрее всех выглядела маленькая Анна. Без сомнения, святая Анна ни на минуту не оставляла ее.
Девчушка убрала подальше мокрые одеяла, подоткнула под бока Анне Петровне запасные простыни, сохранившиеся почти сухими в рюкзаке, налила из термоса в стаканы горячий чай и подала их старикам.
Ее голосок-колокольчик не умолкал ни на минуту. Он звенел – и поднимал настроение. Он звенел – и возвращал силы… Он звенел… Он указывал путь туда, где всех точно ждала награда за добрый и праведный труд.
Наши спутники зашевелились бодрее. Без сомнения, силы уже возвращались к ним.
А колокольчик звенел… А колокольчик звал… И всем хотелось поскорее вернуть силы, чтобы следовать за ним.
Сергей встал, потянулся, с удовольствием разогнул спину.
Анна Петровна больше не стонала, наоборот, с каждой минутой она выглядела веселее.
– Какая дивная ночь! - сказала она, удобно размещаясь на склоне. Ни колючки, ни острые камни уже не мешали ей. Они словно исчезли…
– Как хорошо, что мы вышли сюда! - продолжала восхищаться Анна Петровна. – А то все дома, дома… Я с детства не видела такой красоты! Звезды-то, звезды какие! Большие! Каждая, как маленькое солнышко! Это – белое, это – голубое, то – сиреневое, а ближнее – почти красное! Как это я раньше не приглядывалась и не знала, что звезды разных цветов. А вы знали?
Анна Петровна не ждала ответа. Она с детским восторгом открывала для себя Божий мир. Открывала то, что не успела открыть за всю жизнь, за восемьдесят девять лет.
– Ночное небо, оказывается, цветное, а я думала – просто звездное… - Лицо старушки, устремленное к звездам и освещенное их разноцветным светом, казалось молодым и прекрасным. - А глубина-то, глубина какая! - Анна Петровна схватила за

руку маленькую Анну и протянула свободную руку к небу: – Вот эта звезда ближе, та дальше, а та, розовая, совсем далеко… А это… Это белое – Млечный путь…
Я смотрела на них снизу и не могла отвести взгляд. Я видела девочку Анну и бабушку Анну на фоне космического пути. Было что-то символичное, щемящее душу от сладостного восторга и мистического страха в этих двух фигурах, устремленных в звездную вечность, в этом едином символе начала, конца и вечности жизни.
А звездное небо действительно сияло, как никогда! Мы забыли обо всем. Мы любовались… Мы были счастливы.
– Ах! Какая красота! Какая радость! Какое Божье чудо!!! И такая красота каждую ночь сияет над нами?! Да как же я не видела этого раньше? - не могла нарадоваться Анна Петровна.
– А такой красоты каждую ночь не бывает. Это сегодня тебя за труды Бог награждает, - неожиданно ответил ей чей-то низкий и бодрый голос.
Мы вздрогнули, а маленькая Анна засмеялась колокольчиком и бросилась ему навстречу. К нам приближался дед Савелий. Он подошел быстро и тотчас принялся нас поздравлять. Особенно он хвалил за стойкость Анну Петровну.
– Да что я, - скромно улыбалась пожилая героиня. – Слава Богу! Да вот сама больная молилась так, что за добрую половину суток с колен не поднялась. Ей по рудам и награда.
Все бросились поздравлять меня с выздоровлением.
– Да надо бы ее о состоянии здоровья спросить, - начал было Сергей, но дед замахал руками:
– Не гневи Бога! Если молитва не услышана, если просьба не сбылась, - вершина не светится, а тут такой свет сиял, что я бросил все и прибежал сразу поздравить, - дед перекрестился и восхвалил Бога. Голос его предательски задрожал… Слезы святой благодарности вспыхнули звездным светом на его лице, и оно тоже стало на миг молодым и красивым.
Дед смутился совсем по-детски и для того, чтобы скрыть слезы, стал поспешно собирать вещи. Он складывал их не в рюкзак, а в узел, чтобы не нести, а волочить по мокрым камням.
Мы стали ему помогать. Мы почему-то тоже торопились. Только сейчас мы поняли, что труд окончен.
Нас ждут дом, постели, отдых.
Я была рада, что меня не расспрашивали ни о чем. Врать нельзя, а рассказывать подробно не хотелось.
Видимо, я действительно была больна очень серьезно и пережила период святого лечения в полном бреду или во сне. Ну да! Скорее всего во сне! Недаром же говорят, что сон лучший врач!
Я подумал еще и решила, что так все и было. По молитвам доброго святого Бог наслал на меня целительный сон. Только во сне я могла сравнить свое тело с машиной-скафандром, рассуждать об этом и вызывать техпомощь.
Церковь учит не придавать большого значения снам… Вещие сны особые. Их человек отличает сразу, а такой сон мог быть мне послан в утешение, как занимательный мультик больному ребенку...
Я успокоилась: «Свой сон я рассказывать не обязана. Нет ничего плохого в том, чтобы просто умолчать о сне».
Тем временем вещи собрали. Мы тронулись в обратный путь. У подножия горы спуск стал особо крутым, а деревья скрыли от нас небо.
Анна Петровна испугалась темноты и предложила остаться на месте до рассвета.
– Да что ты, Анна, - вновь замахал руками дед, - Тебя после трудов праведных Ангелочки на крылышках понесут, и не заметишь, как в постельке окажешься… И спать будешь, как никогда, - сном праведника. А завтра, как новенькая проснешься, - лет тридцать скинешь.
Как дед сказал, так все и стало, - точно по его слову. На следующий день мы проснулись здоровыми, бодрыми и веселыми.
Анна Петровна хлопотала по хозяйству и уверяла, что действительно помолодела, ну если не на все тридцать, то на пятнадцать лет точно.
Я тоже трудилась с удовольствием, не чувствуя утомления. Моей болезни как не бывало. Мы пекли персиковый пирог. Очень старались и торопились.
К ужину пришли гости. Это были все те же соседи, которые вчера утром ругали меня, а потом до глубокой ночи молились о моем выздоровлении.
Мы собрались за большим столом в самом дальнем конце сада, там, где сквозь ветви древнего миндаля виднелась вершина Святой горы.
Перед трапезой мы молились. Благодарили Бога… Благодарили нашего святого… Я благодарила каждого.
Утром в день моего отъезда я не могла быть на литургии. Надо было успеть на автобус и не опоздать на поезд. Старая машина Сергея не завелась.
Я прибежала в церковь пораньше, чтобы еще до службы попрощаться с батюшкой и все-таки рассказать ему о нашем походе на Святую гору.
Несмотря на раннее время, у закрытых еще дверей храма собралось немало народа.
Люди волновались и говорили громко. Я поняла, что о нашей молитве на Святой горе знал уже весь поселок.
Прихожане увидели меня и тотчас подступили с укором:
– Пошла без благословения, - толкали меня старушки. - И кому ты молилась? Здесь разные народы и живут, и жили… Может быть, этот святой вообще не нашей веры?
Я вспомнила странный сон, приснившийся мне на Святой горе, и почти поверила им.
«Действительно, странный был сон, - подумала я.– Не христианский какой-то… Может, они и правы? Кому же мы молились? Может, и в самом деле грех? И если грех, то большой. И сама виновата, и других в грех ввела…»
Христиане толкали меня все сильнее: «Басурманину молилась, а теперь в православный храм пришла?!» - уже громко кричали они.
Я сдалась и закрыла лицо руками. «Виновата… Виновата… - запел внутри меня злой голосок. – Голоса… Опять голоса, - испугалась я, ощутив приближение приступа былой болезни. – Может, и не было никакого лечения? Все сон. Все бред. Все грех?»
Но тотчас громкий, чистый, знакомый голос пришел на помощь. Он заглушил злое пение. Он воскресил в моей памяти Славу, волной катящуюся вверх от нас, молящихся, к золотой вершине.
Я ожила. Я стала сильной. Я ощутила в себе иной приступ – приступ просветленной любви к своему Творцу. Приступ благодарности Ему, не оставляющему Своих верных.
В этот миг зазвенел колокольчик:
– Нет. Не басурманину мы молились. Мы обращались к Господу и Его угоднику. Мы славили Бога на Святой горе, - ясно звучал детский голос в переливах чистых колокольных трелей.
– Слава… Слава! - подхватила я. – Слава Тебе, Господи!
– Слава Тебе, Господи! - в унисон запели наши голоса.
«Слава… Слава… Слава…» - все новые и новые голоса вливались в наш хор.
Слава окрепла. Слава расправила крылья. Слава стала живой. Торжественно и победно воспарила она над шумной толпой, над православным храмом, над сонным поселком, над Святой горой.
Люди очнулись и обратились к свету.
В золотистых лучах утреннего солнца стоял священник. Он держал за руку маленькую Анну, а значит, уже знал все из первых и самых правдивых уст.

Батюшка подошел тихо и заговорил тихо, но его услышали все и почтительно расступились.
– Зря грешите, - покачал головой священник, - зря сестру во Христе судите. Ну, подумайте сами, какие у них, у нехристей, святые? Какие святые могут быть у тех, для кого святое не свято?
Батюшка заботливо усадил меня на лавочку перед храмом и продолжал:
– Это я виноват… Меня и судите.
– За что, батюшка? - удивленно зашумели люди. Священник стоял с покаянным видом.
– Давно, - начал он свой рассказ, - в начале суровых девяностых годов, один профессор прислал мне письмо. Он сообщил, что в те времена, когда здесь не было еще заповедника, он поднялся на Святую гору, достиг могилы святого и долго молился о собственном исцелении. Когда исцеление было получено, профессор решил отблагодарить святого, - открыть миру его имя.
Ради этого человек решился на подвиг.
Он взял запас воды, ровно такой, какой мог унести сам, и вновь поднялся на Святую гору.
Здесь он сорок дней постился. Сорок дней молился. Сорок дней просил Бога открыть миру имя похороненного на горе святого.
Тяжек был этот труд. Настало время, когда человеку приходилось довольствоваться всего несколькими каплями воды в сутки.
И вот, когда силы его были совсем на исходе, Бог наградил молитвенника за труды. На ясном, безоблачном небе увидел профессор огромный крест. Крест приблизился и стал над могилой…
«Значит, наш, крещеный и угодный Богу человек, похоронен на Святой горе», - заключил профессор.
Возблагодарил он Господа и не посмел больше требовать ничего.
Мне бы сохранить такое письмо… Мне бы сделать копии… Мне бы рассказать вам…
Но, сами знаете, какое тогда было время, - мы боролись… Нас гнали… Мы не имели своего места… Часть наших вещей опечатали власти и… Не вернули… Короче, я виноват. Я не сохранил письмо и ни имени, ни фамилии профессора не помню. Простите меня Христа ради.
Потом все плакали. Все просили прощения. Все прощали друг друга.
Батюшка благословил меня на дорогу.
На обратном пути я встретила деда Савелия. Он шел в церковь. Я знала, что надо спешить, но не могла не остановиться.
Торопливо, взахлеб, я рассказала ему обо всем, что случилось утром. «Главное, -заключила я, - батюшка не осудил… И благословил меня на дорогу. Теперь можно ехать со спокойной душой… Вот только об одном я забыла его спросить. Почему христианский святой помогал мусульманам?»
– Так потому он и святой, - ни минуты не сомневаясь, ответил дед. - Он выше всех заблуждений, по скудости ума своего изысканных человеком.
Я поверила деду Савелию. Мне стало еще легче. Теперь, действительно, все дела завершены. Можно ехать спокойно.
Дальше все произошло быстро. Анна Петровна благословила. Сергей проводил меня на автовокзал. Место в автобусе было отличное. Я сидела впереди и наслаждалась широтой обзора окрестностей.
Автобус вынырнул из поселка. Необозримое синее море во всем своем утреннем великолепии, когда сливается воедино сияние вод и небес, и солнца, открылось передо мной.
Предо мной было море и больше не было ничего вокруг. Оно было водой и землей… Оно было солнцем и небом… Оно было воздухом и травой… Оно было мной и парящей над ним птицей… Оно было рождением, жизнью и смертью… Оно было кладбищем и колыбелью… Оно было началом всего. Оно был началом земного Творения, ибо «в начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста.» Ни одного островка. Ни одной точки суши не было на земле – только одно первозданное море…
«И Дух Божий носился над водою.»
Не вечна Земля. Не вечна планета, но пока она есть, море, по назначению Творца, останется матерью и отцом всего существующего на ней. Как в первые дни Творения, так и сегодня, и завтра оно будет рождать… Растить… Провожать в вечный путь… И возрождать снова… Оно будет петь слышным каждому рокотом волн колыбельную песнь жизни под названием «Гимн Творцу».
Человек не имеет ни слов, ни чувств, способных передать восхищение силой Творца, создавшего море.
Человек не может ни чувствовать, ни говорить с силой своего Создателя, но, видимо, Он в это мгновение был рядом. Он оценил мои чувства и приказал говорить.
По своей или по Его воле – не знаю, я вспомнила слова священника Сергея Казакова:
Ты такое красивое, море!
Как мне жаль расставаться с тобой.
Ты не плачь без меня на просторе.
Я с тобой уезжаю домой.
Потом я вспомнила рассказ Анны Петровны о казни своих предков в море…
Я понимаю, что дела человеческие – ничто перед величием моря, но человеческая боль не покидала меня. Она тлела и тлела в душе. Боль превратилась в слова.
Мои слова о море переплелись со словами священника, как светлые и темные струи воды:
Стыдно мне, что личиной звериной
Враг посмел и тебя запятнать…
Ты не плачь без меня на просторе.
Мой удел – и любить, и страдать.

Целительная вода слов излилась из души в море и притупила очаг боли, но какое-то сложное, не известное ранее чувство осталось.
Слова сложились легко, и даже несколько неожиданно, так, словно кто-то думал вместе со мной и к моим мыслительным усилиям приложил свои.
Я не понимала все до конца, но это было похоже на правду… Зачем лично мне облекать свои мысли в форму мышления священника? Я и сама вполне способна к самовыражению…
Было похоже на то, что удачная мысль отца Сергия, как и форма ее выражения, уже стала достоянием единой всеземной мысли.
Очевидно, и он, и я, и многие люди думали о Творце, о Творении, о море, о человеческом зле и добре, о любви, о боли; а так как подобное всегда привлекает подобное, наши мысли, мысли отдельных частичек, слились, вошли в резонанс, усилились и стали единой мыслью планетарной живой системы.
Я была взволнована. Я ощущала себя членом огромной семьи – семьи, о существовании которой я раньше не знала.
Не знала потому, что семья не признавала меня, не считала своей… Но сейчас… Сейчас семья призывала меня к знакомству.
Я не знала, что делать. Я встала. Я поклонилась Творцу. Я поклонилась морю как Его великому Творению. Я поклонилась морю как могиле своих предков… Я…
Пассажиры посмотрели на меня сначала удивленно, а потом насмешливо. Водитель резко прикрикнул…

«Как жаль, - подумала я и ощутила, что семья рядом, - что мы, люди, не понимаем друг друга, а ведь мы – дети одного Отца. Мы – братья и сестры… Нет, - больше… Значительно больше… Бесконечно больше…
Мы все: люди, звери, растения, птицы, рыбы, эти горы и это море – вся Земля – единый живой организм, рожденный и управляемый Мыслью и Духом Творца. Почему же мы не хотим признаваться в родстве?»
Пассажиры продолжали смотреть на меня и говорить обо мне негромко… Говорить обо мне… Я точно чувствовала это.
Мне захотелось укрыться… Куда? Ну… Например, в скафандр… Скафандр?!
Я вспомнила свой сон на Святой горе. Почему? Я хотела его забыть. Кто напоминает о нем?
Я вспомнила деда Савелия. Это он разрешил последний, как мне казалось, вопрос перед моим отъездом. Это при нем я решила, что теперь уже все ясно и можно ехать спокойно… Почему я сейчас не уверена в этом?
Я вспомнила маленькую Анну. Это она говорила об особых свойствах святого места… О том, что даже за триста километров отсюда можно сказать, что стоишь на святой могиле, что стоишь на Святой горе…
Святая гора…
Она здесь! Она рядом! Сейчас, в автобусе, я ощущала ее близость больше, чем в доме Анны Петровны…
Это она, Святая гора, не дает мне успокоиться. Это она, Святая гора, заставляет напряженно думать… Это она, Святая гора, не отпускает меня!
Значит, я ошиблась. Значит, не все вопросы разъяснены. Значит, осталось еще что-то важное. Что же это? Скафандр?! Это мой сон!
Сон, которого я испугалась. Сон, который я сочла не вполне христианским. Сон, который я хотела утаить от всех.
Теперь было ясно: Святая гора послала мне сон, как притчу, подобно Иисусу Христу… Он тоже говорил с людьми притчами…
Святая гора не отпускала. Святая гора требовала моего труда для расшифровки притчи.
Святая гора не отпускала. Но она же и помогала. Она направляла ход моих мыслей или… Не знаю как, но она говорила сл мной.
Христос тоже помогал своим ученикам правильно понимать притчи…
«Странно, - подумала я. - Раньше в своих мыслях я обращалась к святому человеку, похороненному на горе, а теперь я ощущаю общение именно со Святой горой. Не потому ли, что раньше я была членом только сообщества людей, а теперь большая семья Земли оценила мое отношение к морю и мое желание признаться в родстве?
Семья стала признавать меня?!
А Святая гора тоже член большой семьи…
Святая гора, помогай», - попросила я и задумалась.
Мысли являлись легко – мы думали вместе. Получалось примерно так.
При рождении человек получает от Бога в дар свое тело. Значит, в это тело, как в драгоценный сосуд, любящий отец вложил все, что необходимо Его любимому сыну или дочери. Значит, Отец желает, чтобы каждое Его дитя полноценно использовало Родительский дар в земной жизни.
Чтобы дитя действительно имело такую возможность, Отец дал ему и среду для жизни этого тела.
Если человеческое тело, или организм, совершенен как все, что творит Бог, то так же совершенна и среда, определенная Создателем для обитания этого организма. Следовательно, среда создана именно для телесного человека, и человек является основной составляющей частью этой среды. Таким образом, среда и человек представляют собой единую и неделимую, отлаженную Творцом систему, - это мир планеты Земля.
Система эта настолько едина и неделима, что функционирует практически как один организм.
Вырви любую составляющую часть из человеческого тела, и оно либо сделает всего человека несчастным, страдающим от болезни, либо погибнет и сделает невозможным существование человека в земном мире.
Вырви любую составляющую часть из системы земного мира – и несчастлива будет вся планета, следовательно, и человек как ее часть.
Вырви из системы ее главную составляющую часть – человека – и умрет Земля.
«Без человека умрет Земля? - прервала я сама стройный ход общих мыслей. - А может, наоборот, - возродится? Во всяком случае, так считают американские индейцы… - и тут же осеклась. – А как же «Апокалипсис»?»
Святое Писание гласит, что после второго пришествия Христа эта Земля сгорит… Там все ясно. Нет лазейки. Конец земной истории человечества – конец планеты Земля.
Вот и выходит, что как ни крути, а человек все-таки основная составляющая часть организма Планеты, единого неделимого, отлаженного самим Творцом…»
Мне стало страшно. Я затаила дыхание, стараясь вернуться на утраченную тропу своих мыслей. Увы! Святая гора не спорила со мной. Она молчала. Я испугалась еще больше… Я так надеялась, что она тотчас нарисует мне прекрасную картину возрожденной Земли без человека, не оправдавшего надежд. Отца и отторгнутого семьей. Этого не случилось. Значит, гора не видит будущего планеты без человека?
Значит, Земля обречена… Ибо нет у мира планеты Земля более страшного врага, чем человек.
С невероятной настойчивостью творит человек грех убийства Земли, а следовательно, и грех самоубийства.
Сколько составляющих частей уже вырвал сам человек из тела единого земного организма?
Это и исчезнувшие навсегда виды растений и животных. Это и изменение климата огромных районов в результате варварского осушения одних и затопления других территорий. Это и вырубка лесов – пустыни, разрушение почвы, недостаток кислорода. Это и загрязнение, а точнее сказать, отравление всех планетарных сфер – воды, воздуха, почвы. Это и повышение уровня радиации. Это и…
Нет числа этим страшным «и».
Они убивают планету. Земля болеет. Земля страдает. Ее измученный организм уже ответил необратимым опустыниванием земель, парниковым эффектом, глобальным потеплением, озоновыми дырами в истонченном защитном слое. Болеет Земля – болеет и человек. Он страдает от всплеска старых и новых, еше не изученных болезней. Человек пытается лечить себя, но не желает понять, что не болеть он не может. Он существует не сам по себе. Он только часть единого планетарного организма. Он подобен одной живой клетке земного тела. Плохо Земле – плохо человеку.
Больна Земля – болен человек.
Умирает Земля.
Один человек умирает быстро и вроде бы незаметно для глобального организма так же, как смерть одной клетки человеческого тела не грозит смертью всему человеку. Но больной человек на Земле не один. И Земля большая. Ее предсмертная агония длится долго. Земля плачет.
Земля рыдает, заливая людей наводнениями и смертоносными волнами.
Земля дрожит, потрясая людей землетрясениями.
Земля кровоточит, сжигая людей огненной лавой вулканов.
Земля горит в пламени лесных и торфяных пожаров.

Но все равно чувствует себя бессильной в попытке внушить здравомыслие человеку. Ужас неизбежной мучительной смерти охватывает планету. Ужас Земли сводит с ума человека.
Но! Сейчас нельзя уже сказать, что человек не ведает, что творит. Очень даже ведает. Он даже науку новую создал для изучения остро стоящих проблем окружающей среды.
Почему же развивающий науку экологию человек продолжает сознательно разрушать Землю – свой земной мир, свой земной дом, свой собственный организм?
О!!! Здесь, к сожалению, все так просто, что мудрствующий человек отказывается снизойти до признания этой простоты. Это именно тот случай, когда стоит вспомнить поучение праведного старца Амвросия Оптинского: «Там, где просто – там Ангелов со сто. А где мудрено, - там ни одного».
Человек т более всего тот самый, развивающий науку человек, отступил от Бога.
Забыв Бога, человек не пожелал забыть о дарованной ему по праву Богоподобия миссии царствования над природой. Помазанный Богом на царство царь бережет и приумножает богатство своего царства, потому что отвечает за него перед Богом, а ученый-самозванец, впадает в самые тяжкие грехи- жадность, алчность, - и самый страшный смертный грех – гордость… Где уж тут вспомнить о заповедях Божьих? А ведь там все ясно: есть заповедь «Не укради», то есть сохрани сделанное не тобой. И еще точнее: не только сохрани, но даже «не пожелай ничего, не принадлежащего тебе…»
А ведь все, существующее на Земле, как и сама Земля, созданы не тобой, человек, все создано Творцом, следовательно, принадлежит Богу. Что же имеет право взять себе человек? Это право тоже совершенно точно определено Богом в молитве, данной человеку Иисусом Христом: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» То есть человек, ежедневно не нарушая заповедей Божьих, имеет право взять только то, что необходимо для дневного пропитания. Какая наука? Какая экология? Что ты, человек, собираешься изучить на Земле при помощи науки? Уже все создано, и лучше ты сделать ничего не можешь. Смири свою гордыню. Преклонись пред Творцом. Сохрани сделанное не тобой. Живи так, как по-Отечески мудро посоветовал тебе Создатель в своих заповедях – и будешь счастлив, а вместе с тобою будет счастлива вся семья – весь единый организм планеты. Видишь, Великий Отец, Любящий тебя Отец предвидел, что у тебя возникнут такие проблемы. Он подумал о тебе. Он подумал за тебя. Он заранее дал тебе мудрый совет. Только послушай!.. О! Дух захватывает от этой простоты. Бог дал человеку универсальную формулу счастья. Формулу…
Я улыбнулась: когда же я занималась математикой? Пожалуй, в студенческие годы. Даже дети мои в старших классах решали задачи с отцом. Но сейчас кто-то требовал сформулировать математически точно последнюю мысль. Задача эта нее показалась мне сложной. С= Т + З, где С – счастье; Т – Творец; З – заповеди Божии. То есть счастье – это признание Творца и жизнь по Его Закону.
Так почему же сегодняшний человек, создавший сложнейшие вычислительные машины, освоивший околоземное космическое пространство, стоящий на пороге создания искусственного интеллекта, не в состоянии постичь Божью формулу счастья?
Здесь вновь хочется воскликнуть: «О!» - И повторить: «Да виной всему все тот же грех гордости». И об этом предупредил Отец! Он сказал, что ослепленные этим грехом люди и глазами будут видеть, а не увидят. И ушами будут слышать, а не услышат…
По наущению падшего ангела впадает в грех гордости человек совершенно не заметно для себя и не столько из гордости как таковой, сколько от вполне рациональной способности оценивать все окружающие его вещи и обстоятельства, выбирать для себя прежде всего,. то, что дороже, что полезнее…
Итак, рождается человек… Я вновь улыбнулась. Кто-то начинал объяснение сначала, то есть работал со мной так, как терпеливый учитель с несмышленым первоклашкой.
При рождении человек получает от Бога полноценный дар – свое тело – идеальное биофизическое приспособление для жизни души в условиях планеты Земля.
В нем уже есть все необходимое: и Божья искра, и бессмертная душа, и потенция развития, как биомассы, так и мысли.
Какое-то время человек просто живет, растет, смеется, когда весело, плачет, когда больно, молится Богу, если его посвятили взрослые, приобретает опыт – опыт земной жизни.
Такой человек безгрешен и совершенен. Поэтому возраст до семи лет называют ангельским…
Но! Едва повзрослев, человек приступает к более внимательному рассмотрению и оценке всего того, что видит вокруг. Такой же оценке подвергает он то, что ближе всего- свое тело.
Он мысленно разбирает его на составляющие части, как интересно устроенную игрушку, или просто разбивает, как фигурку-копилку. Он подвергает ревизии и оценке все составляющие части, все осколки.
Он выхватывает из некогда полноценного дара только или, прежде всего то, что считает наиболее дорогим и полезным. Для одних это сила и красота тела, для других – бессмертная душа. Но для всех в конце концов, наиценнейшей оказывается мысль, то есть даже не часть тела, а продукт его деятельности. С этого момента человек уже не утруждает себя глубоким анализом – продуктом тела или души является его способность мышления. Он нашел свою ценность.
Свою мысль, свой образ мышления он называет своей личностью, то есть собственно собой. С этого момента он, образно выражаясь, надевает невидимый, но очень прочный скафандр на свою мысль или личность.
Отныне Божий дар разбит на три части, которые сосуществуют в одном человеке, но как бы порознь. Это развитие мысли, это бессмертная душа, это физическое тело. Человек рассматривает каждую из этих частей отдельно, заботиться о каждой из этих частей отдельно. Развитие ума, то есть мысли – отдельно; спорт, физкультура, уход за физическим телом – отдельно; вопросы веры – отдельно. При этом главенствует, безусловно, то, что заключено в скафандр, - мысль. Она главная. Все остальные части второстепенные. Например, в случае болезни физического тела абсолютное большинство людей не спешит лечить мысль или душу. Оно, это большинство людей, при помощи мысли констатирует факт болезни тела, как нечто, существующее отдельно от остальных составляющих. Только истинно верующие люди в случае болезни физического тела обращаются к святой церкви и спасают тело путем оздоровления души, а следовательно, и мысли. Значит, есть люди, которые не надели скафандр, не разбили в себе Божий дар на осколки. Но таких мало.
Большинство людей надевает скафандр, то есть добровольно расчленяет себя и существует в виде части, а выражаясь грубо, но образно, в виде осколка или обрубка былого Божьего дара.
Ни то, что заключено в скафандр, ни то, что осталось снаружи не является полноценным человеком.
Ни то, ни другое не в состоянии нормально жить, мыслить и функционировать в отлаженной Творцом системе земного мира, потому что часть не может заменить целое.
Какого же здравомыслия можно ждать и требовать от обрубка, который сам по себе не здрав?
Вновь захватило дух от пугающей ясности и простоты объяснений.

«Я разгадала твою притчу, Святая гора! С твоей помощью, но разгадала! Спасибо тебе, Святая гора!» - прошептала я и прижалась лицом к стеклу. Там, далеко, над круглой вершиной в ясной небесной лазури засеребрился тонкий, как волос, искрящийся золотом нимб.
«Я поняла тебя, Святая гора!» - то ли вслух, то ли в душе закричала я очень громко. – «Я постараюсь объяснить это людям, ведь ты этого хочешь? Я приложу все силы, но боюсь, это будет не просто.»
Труднее всего придется с самыми близкими – с братьями-христианами. Прошли века после суда над Галилео Галилеем. Прошли века после того, как сожгли на костре Джордано Бруно. Только теперь христиане признали, что были не правы. Я понимаю. Теперь у нас нет этих веков на осознание своих ошибок. Людей стало больше. Наука, техника, промышленность развивается быстрее. Успеем ли мы понять? Или убьем себя раньше? Надо спешить понимать. Понять – значит жить. Промедлить – значит погибнуть.
Я вновь посмотрела на море, на живописный берег, на яркое солнце. Да. Премудро и дивно сотворил мир Творец Господь. Жаль. Просто по-человечески жаль, если все это чудо погибнет. Погибнет не потому, что кто-то из нас этого хочет. Не хочет никто.
Погибнет потому, что мы не успеем понять. Понять себя. Понять Творца. Понять тебя, Святая гора.
Я нежно обняла гору. Мысленно? Возможно. Но мне казалось, что тело мое было здесь, в автобусе, а душа там, на Святой горе, и обнимала я ее, сестру во Творении, по-настоящему.
В глазах все плыло. Семья подхватила меня светлым облаком. Семья качнула меня над вершиной так, как качают дитя в колыбели. Семья опустила меня в море. Море омыло мой утомленный ум разноцветными струями вод. Море бросило мне в лицо ослепленный блеск солнечных бликов.
Я вздрогнула. Я вскрикнула от неожиданности. Рядом зазвенел колокольчик. Я почти очнулась. Я подумала, что это маленькая Анна вновь пришла мне на помощь. Я открыла глаза. Это была не Анна. Это была совсем другая девочка, но голосок ее звучал почти так же звонко. Она устроилась боком передо мной на маленьком откидном сиденье, предназначенном, видимо, для экскурсовода.
– Тебе, то есть Вам, плохо? - заботливо спросила девочка.
– Спасибо. Мне хорошо, - ответила я.
– Но ты встаешь, кланяешься, разговариваешь с морем…
– Нет, - ответила я. - С морем я говорила раньше, а в последний момент не успела сказать ему ни слова… Я разговаривала со Святой горой.
– Со Святой горой? - переспросила девочка и засмеялась. – А какая гора Святая?
Девочка повернулась всем телом и прижалась носом к стеклу, как я недавно.
– Зеленоватая, с круглой вершиной, - ответила я.
– Вижу! - обрадовалась девочка. – А я могу с ней поговорить?
– Можешь, - кивнула я и подумала: «Вот как все просто – ни сомнений, ни вопросов – ангельский возраст… Недаром Господь сказал: «Будьте, как дети». Если бы души наши навсегда оставались в ангельском возрасте, мы бы все и всегда получали удовольствие от беседы с горой-сестрой и другими родными из планетарной семьи, а не разгадывали притчи во имя спасения жизни.»
– А как? - тормошила меня девочка. – Что ей сказать?
– Главное, не сомневайся, что говоришь именно с горой, - прошептала я, стараясь скрыть дрожь голоса и нахлынувшие слезы. - Скажи что-нибудь хорошее и простое, как человеку, с которым хочешь познакомиться и подружиться. Она поймет…
Девочка думала не долго. Она помахала в окно и воскликнула весело и звонко: «Привет, Святая гора!» Звук ее голоска заполнил салон автобуса. Он не заглушил – он стер, сгладил, вобрал в себя все другие звуки. Он звучал дольше, чем произнесенные слова. Так же, как голосок маленькой Анны у подножья Святой горы. Никто в автобусе не точно бы не посмел, а видимо, просто не смог нарушить заданный тон и настрой.
– Привет, Святая гора! - поддержало девочку несколько голосов…
– Меня зовут Катя! Давай дружить! – солировал детский голос.
– Давай дружить! – стройно вторил ему хор пассажиров.
– И любить друг друга, как родные братья и сестры, - не удержавшись добавила я.
– Любить друг друга! – отозвался хор и, как по взмаху палочки невидимого дирижера, замер.
Люди молчали. Все хотели не пропустить… Все хотели услышать ответ. Все верили, что услышат и получили по вере своей.
– Слышите? - нежно возник из шуршащей мотором тишины и, как обычно, заполнил собой все голос Катюши...
Она рванулась к моему окну и всем тельцем толкнула стекло. Окно открылось. Горячий воздух прорезал кондиционерный застой. Он вобрал в себя шум дороги, шепот ветра, шелест листьев и трав, далекий рокот морских волн, звон голоска Катюши, певший слово «привет». Гора сказала: «Привет».
«Привет» окреп. «Привет» упругим живым вихрем облетел салон, ощутимо коснулся каждого добрым теплом.
– Гора сказала: «Привет»», - облегченно выдохнул хор.
Мистический восторг, граничащий с ужасом, охватил меня.
Я вспомнила «Славу», упругой волной катившуюся к вершине…
Но там были верующие люди. Они молитвенным трудом заслужили чудо. Какой же верой в грешного человека должен обладать Тот, кто заставил сейчас большую группу самых разных людей, совершенно не настроенных на духовный подвиг, пускай не надолго, но объединиться в одну единомыслящую семью?! Кто же это? Я мысленно поклонилась Господу, поклонилась святому, похороненному на Святой горе, поклонилась самой Горе. И получила ответ. Это маленькая Катюша своей ангельской силой сотворила чудо.
Тотчас вспомнился дед Савелий таким, каким он был в моем видении на Святой горе. «Будьте, как дети», - говорил он, глядя в огромную, светящуюся изнутри книгу, - не теряйте с возрастом свою ангельскую силу. Творите ею любовь и наша семья, и наша Земля будут жить еще долго и счастливо»…
Девочка весело прыгала на маленьком сиденье так, что оно поскрипывало, но водитель молчал. Ветер играл ее золотистыми волосами. Загорелое голубоглазое лицо излучало счастье.
«Смотрите, вот так выглядит настоящий Ангел», - хотела сказать я людям, но не успела.
Мой сосед, немолодой мужчина, легко, но бесцеремонно толкнул меня и закрыл окно.
Волосы Ангела упали. Лучи, озарявшие лицо счастьем, потухли. Тишина, шуршащая звуком мотора, стала гнетущей.
Я посмотрела на виновника перемены всеобщего настроения. Взгляд его был не добрый, но и не злой в полном смысле этого слова.
Недоверие, насмешка, досада с оттенком скрытой внутренней боли смешались в нем и заставили меня волноваться. Мое волнение, видимо, передалось Катюше. Две пары глаз цепко впились в мужчину и заставили его говорить.
– Вы разговаривали со Святой горой? - его голос звучал с обидной издевкой.
Мы молча кивнули. Он издевательски ухмыльнулся.
– В чем дело? - не выдержала я.
– А в том, что на месте Святой горы я бы, не при ребенке будет сказано, послал бы вас всех подальше.
– Почему? - воскликнули мы, потрясенные таким ответом.

– Потому что вы люди, а Святой горе больно досталось от человека. Удивительно, что он вообще не стер ее с лица Земли…
Игнорируя ребенка, он впился взглядом в мои глаза, явно надеясь найти в них что-то вроде раскаяния, но не нашел. Я ничего не знала о человеческих грехах перед Святой горой и ответила с искренним удивлением:
– Я все лето жила у подножия Святой горы… Ее берегут. По ней даже ходить нельзя, там заповедник. А как можно ее уничтожить? Она же гора! Она же большая! Она огромная! Она одна половина всего прибрежного горного массива в этом районе. Земной шар развалиться на куски, если мы уничтожим такую гору.
Сосед слушал меня молча. Он достал из дорожной сумки папку, из папки фотографию и протянул мне.
– Знакомый пейзаж? - спросил он.
– Да! - воскликнула я. Для фотографии горы со стороны поселка и я бы выбрала это место. Но, вглядевшись в пейзаж, поняла, что ошиблась. Или… Или это не настоящая фотография, а отличная работа фотохудожника.
– Вас что-то смущает? - вкрадчиво произнес сосед.
– Да нет, пожалуй, - поразмыслив, ответила я. – Если это Ваша работа, Вы отличный фотохудожник. Эта мягко очерченная гора на переднем плане удачно усиливает впечатление от неповторимой мощи природного пейзажа, подчеркивает величие и значимость Святой горы. Как Вам удалось угадать, что именно эта художественная деталь придает впечатление полной завершенности природной композиции? Жаль, что эта гора не существует на самом деле.
– Да. Действительно, жаль, что уже не существует, - горько вздохнул мужчина.
– Как это уже не существует? - заволновалась Катя.
– Вы хотите сказать, что… - страшная догадка зашевелилась в моей душе.
– Да. Именно это я и хочу сказать, - безжалостно хлестнул меня словами сосед. – Эту фотографию сделал мой отец, а я, мальчишка, стоял рядом. Хороший фотохудожник, в комплиментах которому Вы только что рассыпались, Господь Бог или матушка Природа – уж как Вам будет угодно… Только была гора – и нет горы. И я, видевший ее воочию, не древний старец. Стер человек гору с лица Земли, да так легко и быстро, что Ваши летние соседи, всю жизнь жившие, можно сказать, у ее подножия, даже внимания не обратили на это событие.
– Да как же человек мог смог сделать это? И куда он дел огромную гору? И зачем вообще человеку понадобилась гора? - посеребренные солнцем ресницы Катюши широко распахнули удивленные ангельские глаза.
– Как человек смог? - переспросил рассказчик и безжалостно объяснил. – Человек небольшими местными взрывами раздробил гору, камнедробильным устройством измельчил большие глыбы, погрузил уже мелкие камни на суда и морем отправил в тысячи разных мест. Оглянись вокруг. Почти все, что построено в двадцатом веке в окрестностях Черного моря, да и не только здесь, построено из осколков тела погибшей горы.
Следовательно, огромная масса физического вещества была изъята человеком с того места, которое ей определил на Земном шаре Создатель и рассеяна по иному большому пространству. А сколько весила эта гора?
Мы с Катей растерянно моргнули.
– А сколько весит вот этот дом? - наш собеседник устремил взгляд в окно. – А тот дом? А вся улица этого поселка?
– Десятки, может быть, сотни тонн, - предположила я.
– Да, много… - поддержала меня Катя.
– А сколько таких домов, таких поселков построил из тела горы человек? Здесь не сотни. Здесь тысячи перемещенных тонн? Человек живет в этих домах, радуется? Он уверен, что все, как говорится, сошло ему с рук?! Ан нет! – мужчина взорвался гневом и перешел на крик. – Земной шар не деталь созданной им машины. Он не закреплен в пространстве человеческими механическими средствами. Его положение в космосе уравновешено не подвластной человеку силой. Искусственное перемещение тысяч тонн вещества выводит земной шар из равновесия. Согласно признаку Ле Шателье в таком случае планета сама делает все, чтобы уравновесить. Нейтрализовать это воздействие…
Мой сосед прижал руку к груди. Он тяжело дышал. Я поспешно обратилась к пассажирам, сидящим сзади, с просьбой поискать какие-нибудь лекарства. Кое-кто стал шарить в карманах и сумках, но большинство было радо вступить в разговор:
– А как? Каким образом нейтрализовать? - спросило сразу несколько голосов. – Да любым способом – от ураганов, засух, неурожаев до смещения наклона земной оси, - поспешно ответил мой сосед и оттолкнул протянутые ему лекарства. – И будьте уверены – смещение это произошло. Небольшое. Не явно заметное для человека, но произошло.
– Значит, то же происходит с Землей при добыче нефти и других полезных ископаемых? - спросил кто-то.
– То же, то же, - все так же взволнованно подтвердил сосед. Если бы человек мог видеть земную ось, он бы заметил, что она все время дрожит, а зачастую и явно покачивается из стороны в сторону – это мы, люди, своими руками ломаем, выводим из строя сотворенную высшими силами систему, обеспечивающую нам жизнь. Но мы не видим, а отличающее нас от низших животных абстрактное мышление в данном, жизненно важном случае, у нас работает на уровне развития дождевых червей.
Мой сосед оглянулся, ожидая, по-видимому, взрыва всеобщего возмущения, но пассажиры простили ему это сравнение. Их больше волновали ответы на вопросы: «А как, как мы можем почувствовать это?..» Вопросы посыпались со всех сторон. «А ведь все они где-то и как-то учились», - горько констатировала я в душе.
– Мы чувствуем это, когда дрожит земля, когда смещаются, осыпаются, проваливаются ее пласты. Мы чувствуем это, когда мелеют реки, исчезают озера, цветущие плодородные земли становятся неплодородными и сухими. Это планета заполняет землей и водами образованные нами пустоты в ее теле…
«Ну, это где-то… Это вообще… Это мы читали…» - зашумели разные голоса. – «А что было здесь? Вот в начале двадцатого века человек стал разрушать эту гору… Как ответила Земля? Как человек увидел, что Земля протестует?»
Мой сосед как-то обмяк. Видимо, он уже истратил слишком много сил. Теперь он заговорил добрее:
– Да что я… Я же не эксперт… Я не профессор… Вы уж простите меня за резкость… Просто мне много лет… Только теперь я стал осмысливать и понимать то, что раньше казалось просто жизнью… Что было здесь? Мои родственники жили в Крыму, а я всегда только приезжал, но знаю, что землетрясения часто случались здесь…
Земля всегда протестовала, но однажды она обрушила на людей свой воистину страшный гнев. Это было землетрясение 1923-го года. Моему деду девяносто пять лет. Он был ребенком, но помнит все. Он рассказал мне об этом так: «Земля задрожала. Посуда в комнате стала звенеть, а потом посыпалась с полок. Мы выбежали из домов – и вовремя. Постройки обрушились, а потом загорелись. Пожары возникали не только от непотушенных керосинок. То там, то здесь в земле возникали трещины. Из них вырывался удушливый газ, а местами – пламя. Тотчас стало тяжело дышать. Люди падали и умирали. Они задыхались от газа и дыма. Земля тряслась. Вокруг бушевало пламя. Живые бросились к спасительной воде – к морю. Мы бежали изо всех сил… Каков же был наш ужас, когда мы увидели, что море горит?!»
– Море горит? - ахнула Катя. Такой человеческий ужас прозвучал в этом вздохе ребенка, что пассажиры оцепенели. Минуты две все молчали. Потом очнулись. Вновь зазвучали вопросы: «А как… Как могло гореть море?»

– Очевидно, на морском дне образовались такие же трещины, как на суше. Из них выходил газ. Он и горел на поверхности моря… О люди!.. О чем вы думаете?.. Какое значение имеет выяснение этого геофизического факта? Разве важно, каким именно образом излила на человека свой гнев планета? Важен другой факт – смертельный ужас людей, оказавшихся между двух огней: горящей Земли и горящего моря, факт восстания всех стихий против человеческих злодеяний, факт заявления природы о том, что она не желает быть соучастницей в делах человека, - теперь голос рассказчика звучал глухо и обреченно.
«Но почему именно 1923-й год?» - не унимались пассажиры.
– Да, человек уже вел добычу строительного камня, но гора-то еще была цела… Земля давно бы сожгла сама себя, если бы карала человека за каждый факт добычи полезных ископаемых… Думаю, - мой сосед тяжело вздохнул, - думаю, что ввиду легкой доступности этого полезного ископаемого и полной беззащитности горы, его добыча велась самым варварским способом, но главное – человек утвердился в злом намерении довести дело разрушения до конца.
«Не убедительно!» - крикнул кто-то в салоне. «Да, Ваш ответ не убедил нас», - прозвучал еще чей-то голос.
– В 1923 году еще шла гражданская война. В горах скрывались многочисленные группы вооруженных людей – так называемые белые, красные, зеленые и просто бандиты. Вряд ли они сосредоточенно строили планы убийства горы. Они строили планы убийства друг друга. Здесь, на этих горах, человек убивал человека… Брат убивал брата… Здесь, по этим склонам, лилась кровь…
– Как страшно! - в ангельских глазах Катюши задрожали слезы.
Тонкие пальчики ребенка сжали мою руку, но глаза, переполненные слезами, ангельские глаза смотрели не на меня. Они смотрели вдаль, на Святую гору. Темное облако, не задевая солнца, поднималось откуда-то снизу. Вершина задымилась мутной чернотой, но тонкий нимб все еще горел. Его золото, смешиваясь с облачной чернотой, стало принимать багрово-кровавый оттенок.
– Я боюсь, - простонала Катя, - еще чуть-чуть и он весь станет красным. Что тогда будет?
– Нет! - закричала я. – Нет! Святая гора, не надо напоминать нам об этом. Бог знает, что случится от твоих воспоминаний… Я сама все расскажу…
Автобус тряхнуло.
Слезы Ангела выплеснулись из сосудов век.
Черное облако превратилось в тучу, но больше не ползло вверх.
Мой сосед, а за ним и другие люди, проследили направление наших взглядов. В их глазах отразилось недоумение, а потом страх. Очевидно, Святая гора нашла способ сказать им, что основание для волнения есть.
Я заговорила без промедления. Никогда в жизни я не говорила так убедительно. Святая гора то ли помогала мне, то ли пристально следила за мной. Я не забыла. Я не пропустила ничего из вложенного в меня ею. Выводы являлись сами собой. И никто не спорил. Я убедительно, и на удивление кратко, объяснила, что Земля – единый живой организм и человек его основная часть, что гибель человечества означает гибель земного мира. Следовательно, вся планетарная семья стремится сохранить человечество, то есть сохранить себя.
Я рассказала о гибели в море своего дедушки – о гибели патриарха и его общины. Я сказала, что таких невинных жертв, именно здесь и именно тогда, перед 1923 годом, было много.
Мой сосед догадался правильно: все стихии – и земля, и вода, и воздух – восстали против человека, творящего акт самоубийства. Они протестовали против того, что человек заставил их принимать участие в этом акте. Земля умереть не хотела.
Черная туча упала за гору и больше не поднялась. Нитеобразный золотой нимб выразительно отделял вершину Святой горы от голубого пространства неба. В глазах пассажиров больше не было страха. В них было нечто, похожее на прозрение.
– Это гора тебе так сказала? - неожиданно спросила Катюша. Голосок ее снова звенел. В глазах не было слез.
– Да, – ответила я.
– А что она говорит о погибшей горе?
– Да слушай сама, - предложила я.
«Слушай!» - как в мистическом трансе повторили люди. Катя слушала недолго. Она заговорила почти сразу – легко и стройно, - как хороший переводчик: «Святой горе жаль сестру. Ее смерть приближает конец, но еще не является концом… А человеку позволено многое… Покончив с этой горой, человек взялся за Святую гору. Ее постигла бы та же участь, но человек творил зло, а все, что свято, не подвластно злым силам… И человек ушел. Бросил налаженное хозяйство и – ушел. Теперь горе не очень уютно жить за колючей проволокой, но она рада, что справедливость восторжествовала. Человек, так недавно убивавший гору, теперь сам ее охраняет… Вот здорово! Я все поняла: сам Бог не позволяет прикасаться к святому», - смеялась Катюша, и голосок ее вновь зазвенел колокольчиком.
Люди очнулись, задвигались. Они вышли из транса, но, видимо, помнили все. Кто-то осмелел настолько, что попытался всех вовлечь в спор. «В средние века», - сказал он, - «человек считал, что Земля – сад Божий, а человек в нем – садовник… Позже, в эпоху, именуемую модерн, человек считал, что Земля – мастерская, а человек в ней – мастер. Только на ранних этапах развития человеку были свойственны идеи аниматизма – то есть Земля – живое существо, все на ней живое, и живой человек – часть этого живого… Разумно ли нам возвращаться в период человеческого детства? Не кажется ли вам, что мы, люди, уже повзрослели? Зачем же возвращаться назад, да так далеко?»
– Не кажется, - ответила я. – Возвращение в детство – это хорошо! Это отлично! Это надежда на спасение! Сам Иисус Христос сказал: «Будьте, как дети…»
«А дед Савелий прочитал», - добавила я про себя и тепло улыбнулась. Никто не вступил в спор. Кто осмелиться спорить с Самим Иисусом? Дискуссия не состоялась.
Людей беспокоило другое. Автобус стоял. «Почему стоим, командир?» - обратились к водителю пассажиры. «Поворот», - коротко ответил он и вышел из своей кабины. Пассажиры молча последовали за ним.
Взору открылись горы. Как тупой неопрятный зуб, вздымался из кромки прибоя гигантский камень прибрежной горы. А дальше – над ней, над поселком, над морем, над павшим откуда-то белым, похожим на птичье перо, облачком, нежным, все еще золотистым нимбом – линией круглой и мягкой – прижалась к небу вершина Святой горы.
Палящий степной ветер обжигал тело. Полынная горечь далеких пожаров мешала дышать, но никто не спешил вернуться в машину. Казалось, что отблеск далекого золотого нимба коснулся человеческих лиц. Они были добрыми и молодыми. Морщины лет и забот исчезли. Глаз раскрылись широко и свободно. Они смотрели вдаль, на Святую гору. Они смотрели вниз, на безбрежное море. Они смотрели вокруг. Они смотрели светло, по-детски, доверчиво, по-человечески просто.
Только глаза Катюши были полны слез. Я опустилась перед ней на горячую землю. Я заглянула в ее лицо. Слезы переполнили чаши век и покатились вниз искрящимися ручейками. Детские губы дрожали.
– Мне жалко, то есть жаль, нет, все равно жалко… Жалко Святую гору, - лепетала Катюша. – А вдруг кто-то снова захочет ее взорвать? Если бы я была здесь, я бы стала на ее склоне. Я бы обняла ее. Я бы закрыла ее собой… Я бы позвала многих людей… Но я уезжаю… Кто защитит здесь Святую гору?

– Ну что ты, что ты? - взволнованно зашептала я и поцеловала ребенка в соленые озерца глаз. - Утри свои слезы. Они мешают тебе видеть. А такую картину надо не просто видеть. Надо хорошо рассмотреть и помнить всю жизнь. Смотри, сколько защитников появилось у Святой горы после одного, только одного, рассказа. Смотри, какими добрыми, какими просветленными стали их лица…
– Они все уезжают. Уезжают так же, как и я. Через час они сядут в поезд, а завтра выйдут в больших городах. Там не видно ни моря, ни гор, ни степного простора. Там только улицы, дома, машины, яркие вывески, светящиеся рекламы… Эти люди забудут все, - слезы девочки не унялись. Они полились безудержно, бурно.
– Нет, нет, Катюша, не плачь. Посмотри им в глаза. Их глаза широко открыты. Они смотрят на мир и светло, и просто. Они не смогут отныне смотреть иначе. Святая гора святая. Она коснулась их своим святым светом, а значит, не только Гора – вся большая земная семья приняла их в свою среду. Они уже чувствуют. Они уже понимают это и не отказываются от родства. Большая семья не покидает своих близких.
Теперь всегда сквозь стены городских домов они будут видеть просторы степей и вершины гор. Сквозь городской шум моторов слышать рокот морских волн, шелест лесов и журчание рек, сквозь мутный смог городского неба будут видеть солнечную лазурь и легкий бег облаков.
Они протянут ладони дождю и светло улыбнутся снегу. И городской дождь, и серый снег не будут для них ни кислотными, ни радиоактивными. Для них они будут святой водой, павшей со святых небес. И станут они среди дерзких вывесок и бездушных реклам, и принесут еду, и раскинут щедрые руки, и раскроют человеческие сердца. И прилетят к ним небесные птицы, и придут звери, и соберутся люди. Некрасивыми будут городские птицы, несчастными будут городские звери, бедными будут городские люди. И пускай не богатой будет предложенная еда, и достанется ее каждому по малой крошке, но каждая такая крошка будет согрета теплом человеческого сердца и любовью Большой семьи. От этой любви станет теплее каждое сердечко некрасивой птицы, каждое сердечко несчастного зверя, каждое сердце бедного человека. Сольется воедино тепло сердец – и растает грязные городской асфальт, как прошлогодний снег, и проклюнется на этом месте робкий родничок любви. И попьют из него некрасивые птицы. И прикоснуться к нему некрасивые звери. И расчистят его бережно, и прикроют от ног равнодушных прохожих руки бедных людей. И будет родник этот мал и едва заметен. Но они, эти дети большой семьи, придут к нему вновь и вновь и вновь принесут малые крохи еды и большие сосуды любви – свои человеческие сердца и души, обновленные светом Святой горы. Их будут толкать равнодушные прохожие. Их будут гнать злые гордые люди. Они будут падать и плакать от боли, но тепло их сердец будет греть городской асфальт. Он будет таять и таять до тех пор, пока родник не окрепнет, не пробьет себе путь и не превратиться в огромный фонтан. Велик и прекрасен будет фонтан любви. И поблекнут вокруг дерзкие вывески. И погаснут бездушные рекламы. И прилетят к нему красивые птицы. И прибегут к нему дивные звери. И придут к нему добрые люди.
И будет в городе так много так много красивых птиц и дивных зверей, и добрых людей, что не останется в нем места ни равнодушным прохожим, ни злым гордецам.
И сотворят это чудо в своих городах эти люди – дети большой семьи, просветленные светом Святой горы. Их много. Значит, много будет таких городов. Значит, много будет добрых людей… Кто же тогда посягнет на Святую гору?
Я отерла остатки слез с Катюшиного лица и замолчала. Я не могла произнести более ни одного слова.
Я вспомнила Рустама из рассказа Анны Петровны. Видимо, мне сейчас, как ему когда-то Святой горой было позволено говорить.
Я обернулась к Святой горе и пала ниц перед ее вершиной.
Катюша перестала плакать, но не успокоилась до конца. Спустя минуту, она стала тормошить меня:
– Фонтан любви, добрые люди… - волновалась она, - все это будет в других городах… А здесь? Кто останется здесь?
– Я останусь, - неожиданно громко и твердо сказал водитель автобуса. – Фонтана любви в ближайшее время не обещаю, а за горой присмотрю. Точно! Вот мой электронный адрес. Встретимся в интернете.
Он поднял меня с земли, сунул нам в руки по листку бумаги, подхватил Катюшу и быстро пошел к машине.
– Пора, пора, - подгонял он пассажиров. - На поезд надо не опоздать. Опоздаете – настроение испортиться. А при плохом настроении секция с фонтаном любви отложится, а это жаль. Сказка, конечно. Но красивая. А с другой стороны, как в старой песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Предки верили, что это возможно, так почему бы нам не поверить? Вы уж постарайтесь… И я постараюсь…
За поворотом дорога стала ровнее. Автобус стремился вперед легко и быстро.
Теперь характер окружающих нас пейзажей был лишен оттенков былой экзотики.
Просторная степь. Редкая зелень. Запыленные небольшие поселки.
Я надеялась, что смена пейзажей отвлечет Катюшу от прежних мыслей, но ошиблась. Лицо девочки становилось все более и более серьезным. Казалось, еще немного и слезы вновь наполнят ее глаза.
Я устала и не могла придумать, как развлечь Катюшу, потому спросила просто:
– О чем задумалась ты теперь?
– Я думаю, что делать и как вообще жить дальше, - серьезно ответила малышка.
«О Святая гора! О святой человек, похороненный на твоей вершине, велика ваша сила! Малый ребенок на вашем святом месте так глубоко и серьезно задумался о жизни. Дайте мне силы ответить так, как следует!» - воскликнула я в душе и заговорила вслух:
– Один в поле не воин, но этот один должен выйти в свое поле и стать командиром, организатором, вдохновителем будущей армии защитников Святой горы, защитников природы – будущих членов Земной семьи. Уверена, что так собирается поступить каждый из просветленных сегодня Святой горой. И ты поступи так же. Вот приедешь домой и сразу же начинай собирать свою армию.
– Я думала, - растерянно произнесла в ответ Катюша, - что надо взять еду для птиц, зверей, бедных людей и идти на городскую площадь. Где же, если не на площади, должен быть огромный прекрасный фонтан?.. А, оказывается, надо идти не на площадь, а в поле… В какое поле?
– Прости, Катюша, – вздохнула я. - И фонтан, и поле - все это образные выражения. Я увлеклась. Я виновата. Надо говорить понятно. Вот приедет каждый из пассажиров нашего автобуса к себе домой и расскажет о Святой горе всем своим знакомым – кому-то просто при встрече, кому-то по телефону, кому-то по интернету. Не всем слушателям рассказ покажется интересным, но те, чьи души не останутся к нему равнодушны, станут первыми солдатами будущих армий защитников Земли. Они расскажут о Святой горе своим знакомым… А те – своим… Так и будут расти ваши армии. А вот еду, согретую теплом своей любви, действительно следует вынести птицам, животным, бедным людям, особенно в зимнее время. Так, например, без твоей еды из десяти синичек переживет зиму только одна. Еду не обязательно нести на городскую площадь. Достаточно выйти за порог своего дома. Не стремись вдаль. Сей добро там, где находишься. Сей добро вокруг себя… Есть хорошее стихотворение. Оно примерно об этом. Называется «Формула счастья». Послушай.